Четыре дня на Западном фронте

Борис Соколов • 26 мая 2017
Павлов развернул на столе пятикилометровку и стоя долго протирал платком очки. Было заметно, что он все еще не поборол волнения, не покидавшего его всю дорогу от командного пункта.

    В апреле 1961 года Климент Ефремович Ворошилов, годом раньше отправленный в отставку с поста председателя Президиума Верховного Совета СССР, решил поучаствовать в полемике о начальном периоде Великой Отечественной войны, развернувшейся на страницах «Военно-исторического журнала», и подготовить большую статью о своей поездке на Западный фронт с 28 июня по 1 июля 1941 года. Писать маршальские мемуары пришлось его адъютанту генерал-майору Л.А. Щербакову.

    26 июня 1941 года. Кремль.

    «Трем корпусам 13-й армии приказано занять обвод Минского укрепленного района, вернее сказать, бывшего укрепленного района, так как в связи с развертыванием оборонительных работ на новой Западной границе после воссоединения Западной Белоруссии укрепленные районы на старой границе, в том числе Минский, были разоружены.

    Когда обсуждался этот вопрос в правительстве, маршал К.Е. Ворошилов, в то время председатель Комитета обороны при СНК СССР, был решительным противником разоружения УРов на старой границе. Он считал, что до создания надежных укреплений на новой границе, а для этого потребуется значительное время, ни в коем случае не только не стоит разоружать старые укрепрайоны, но по-прежнему содержать их в полной боевой готовности.

    Но с этим тогда не согласились, и в числе других в полосе Особого Западного округа Минский и Слуцкий укрепленные районы были разоружены и законсервированы. Как бы теперь они пригодились, когда вражеские танки рвутся к рубежу Минск — Слуцк…»

    В ночь на 27 июня Ворошилов по приказу Сталина отправился на Западный фронт. Щербаков записал в дневнике: «Незадолго до отъезда Климент Ефремович… вызвал по «ВЧ» маршала Б.М. Шапошникова, который находится на командном пункте Павлова.

    — Борис Михайлович, сегодня ночью по указанию Ставки выезжаю к вам, — сказал Климент Ефремович. — При мне час назад товарищ Сталин разговаривал с Павловым и был крайне обеспокоен выходом немцев на коммуникации 3 и 10-й армий. Насколько я понял из разговора, командующий высказал уверенность, что войска должны пробиться на восток. Здесь трудно судить, на чем основана такая уверенность, но если войска сохранили хотя бы минимум организованности, такая возможность не исключена. Едва ли немцы успели создать в тылу этих армий достаточную плотность.

    Маршал Шапошников говорил долго. Карандаш Климента Ефремовича попеременно останавливался северо-западнее Минска и в районе Слуцка.

    — Да, да, я согласен с вами, — сказал Климент Ефремович, — форсированный отход войск из западных районов — это сейчас главное. Если немцы выйдут восточнее Минска, положение 3 и 10-й армий будет критическим.

    Кладя трубку, Климент Ефремович проговорил: — Происходит невероятное — войска фронта совершенно неуправляемы, никто ничего толком не знает».

    Следующая запись Щербакова помечена: «Ночь с 27 на 28 июня. Ст. Полынские хутора.

    Климент Ефремович принял Шапошникова и Павлова в салоне и, пригласив сесть к столу, попросил командующего кратко рассказать о положении войск фронта, предупредив, что из его донесений и устных докладов товарищу Сталину он в общих чертах обстановку знает.

    — Положение войск фронта тяжелое, — начал доклад Павлов и, немного подумав, сказал, — вернее, очень тяжелое.

    — Надеюсь, еще не катастрофа? — спросил К.Е. Ворошилов.

    Павлов посмотрел на Климента Ефремовича, и в его воспаленных глазах мелькнула настороженность.

    — Нет, — с большой убежденностью проговорил Павлов, — войска сражаются в условиях растущей угрозы на флангах, но я не теряю надежды, что В.И. Кузнецов и К.Д. Голубев (командующие соответственно 3-й и 10-й армиями. — Б. С.) смогут отвести войска на восток. Сейчас срочно нужны резервы, если они вовремя подойдут, противника мы остановим, фронт стабилизируем. Это сейчас главное.

    — Подождите о резервах, — остановил командующего Климент Ефремович. — Скажите, как могло случиться, что за неделю войны отдана врагу большая часть Белоруссии, а войска поставлены на грань катастрофы, и, обращаясь к маршалу Шапошникову:

    — Как вы объясните, Борис Михайлович?

    — Наши неудачи можно объяснить рядом причин, — проговорил маршал Шапошников. — И в оперативном отношении, я имею в виду нашу группировку на границе, и по степени укомплектованности вооружением и сколоченности частей было много недостатков, но решающая, непосредственная причина: войска округа не были своевременно предупреждены о готовящемся нападении немцев, а следовательно, не были приведены в боевую готовность, что и предопределило в дальнейшем неблагоприятный для нас ход событий.

    — Бесспорно, — согласился Климент Ефремович, — войска, ожидающие нападения врага, при всех их недостатках в стократ сильнее войск, застигнутых врасплох.

    — Наша плотность на границе, — продолжал командующий, — была такова, что ее можно было проткнуть в любом месте. Что касается директивы Наркома Обороны о приведении войск в боевую готовность, полученную штабом округа за несколько часов до нападения немцев, то она никакого практического значения уже не имела. Войска в приграничной полосе были застигнуты врасплох, и большинство дивизий получили приказ о выдвижении на границу, когда вторжение немцев уже началось. Получи мы эту директиву хотя бы на неделю раньше, события, я уверен, развивались бы иначе. Во всяком случае, противнику пришлось бы иметь дело с организованной обороной. Немцев мы можем бить, это показали бои 6 и 11 мехкорпусов под Гродно даже в такой, крайне для них неблагоприятной обстановке.

    Но главное, что срывало все наши оперативные мероприятия после вторжения немцев, что мешало нам свободно маневрировать, — это действия вражеской авиации. В первый же день войны противник накрыл основные наши аэродромы, вывел из строя большое количество самолетов, нарушил управление и дезорганизовал питание войск горючим и боеприпасами. В результате наши войска, лишенные прикрытия с воздуха, вынуждены сражаться в условиях абсолютного превосходства авиации врага.

    — Как показал характер действий авиации противника утром и в течение всего дня 22 июня, — сказал маршал Шапошников, — немцы, видимо, располагая довольно-таки разветвленной агентурой, неплохо были осведомлены о дислокации наших войск и местах важнейших объектов, о чем свидетельствуют первые удары бомбардировщиков по крупным штабам, аэродромам и районам расположения стрелковых дивизий и особенно мехчастей.

    В Волковыске, где мне пришлось быть 23 июня, немецкие бомбы точно были сброшены на склады с горючим и боеприпасами. Характерно, что на станции в первую очередь был подвергнут бомбежке стоявший в тупике накануне прибывший состав с авиационными бомбами.

    В Минске с балкона штаба фронта я неоднократно наблюдал ночью во время налета немецких бомбардировщиков работу агентов-ракетчиков. Сейчас, когда мы ехали к Вам, над Могилевым прошли на восток самолеты противника и со стороны железнодорожного моста была пущена серия сигнальных ракет.

    — В отношении степени внезапности нападения немцев, — продолжал маршал Шапошников, — о которой говорит командующий, я бы сделал оговорку. Войска фронта, конечно, были застигнуты врасплох. Что же касается руководящего начальствующего состава, то, насколько я мог убедиться из бесед с командирами и штабными работниками всех степеней от фронта до дивизии, я имею в виду дивизии в приграничной полосе, — все они в один голос говорили, что, по крайней мере, за две недели до войны они ждали нападения немцев. Этой же точки зрения придерживался и командующий, который мне сказал, что он со дня на день ждал войны.

    — Это правильно, Борис Михайлович, — согласился Павлов, — и для меня было очевидным, что мы живем накануне войны. Данных для такого вывода в пределах нашего округа было более чем достаточно. За предвоенную неделю мне буквально командармы жить не давали. Свои ежедневные доклады начштаба Клемовских (так у Щербакова. Правильно: Климовских. — Б.С.) начинал с перечисления фактов подозрительного поведения немцев на границе. У Кузнецова над августовскими лесами в последние дни облако пыли стояло от передвижения немецких войск. Я уж не говорю о бесцеремонности немецкой авиации, которая систематически нарушала границу и часто летала над расположением наших приграничных дивизий.

    За пять дней до нападения я допрашивал поляка-перебежчика, — он перешел границу южнее Бреста. По его рассказу, вся местность недалеко от Буга была забита пехотой, танками и автотранспортом.

    За три дня до войны я вынужден был отдать приказ заложить в танки снаряды и патроны.

    — Согласитесь, товарищ Павлов, что заложить снаряды в танки — это ничтожно мало, — заметил К.Е. Ворошилов.

    — Я это отлично понимаю, но прошу понять мое положение. Знать нашу далеко недостаточную плотность на границе, неполную укомплектованность и несколоченность многих соединений и особенно мехкорпусов, быть убежденным, что враг не сегодня – завтра может нанести удар, и в то же время не иметь возможности должным образом на это реагировать, было мучительно.

    — Хорошо, — прервал Павлова Климент Ефремович, — но ведь кроме снарядов, заложенных в танки, вы, выходит, ничего не сделали для повышения бдительности и готовности войск. Быть глубоко убежденным в предстоящем вторжении немцев и не вообще когда-то в будущем, а, как вы утверждаете, не сегодня-завтра, вы, тем не менее, не приняли хотя бы самых элементарных мер предосторожности в пределах вашей компетенции как командующего округом.

    — К сожалению, мои возможности были ограничены, — сказал Павлов. – Все, что я вам сейчас докладываю о поведении противника, Генеральный штаб знал. Что касается меня, то я, как командующий округом, не имел права своей властью передвинуть хотя бы одного соединения к государственной границе. Когда я за несколько дней до войны просил Генеральный штаб разрешить округу посадить войска в окопы на границе, меня резко одернули. Мне было сказано, что я паникер, ничего не понимающий в политике человек и предложили не дразнить немцев.

    — При этом делали ссылку на сообщение ТАСС, — заметил маршал Шапошников.

    — Совершенно правильно, — подхватил Павлов, — и мне приходилось читать это сообщение командующим армиями и начальникам служб, когда, прямо скажу, они припирали меня фактами к стене.

    Павлов нервно встал, сделал несколько шагов вдоль салона и, обращаясь к Клименту Ефремовичу, сказал:

    — Я, товарищ маршал, не снимаю с себя вины за все, что произошло, и в первую очередь несу за это ответственность, но большая доля вины лежит и на Генеральном штабе. Если мы здесь в Белоруссии были уверены в намерении Гитлера, то Генеральный штаб наверняка располагал неизмеримо большей информацией для такого вывода и обязан был принять необходимые меры.

    — Я не снимаю ответственности с Генштаба, — сказал Климент Ефремович, — и уверен, что так думает и Борис Михайлович.

    — Бесспорно, — согласился маршал Шапошников, — Генштаб должен был доказать политическому руководству надвигающуюся угрозу со стороны немцев.

    — Ваши рассуждения, — продолжал Климент Ефремович, — о правах командующего все же меня не убедили. Если вы были так уверены в нападении немцев, как сейчас утверждаете, то кто мог вам помешать, скажем, рассредоточить и замаскировать самолеты на аэродромах, привести в состояние боевой готовности истребительную авиацию. Разве вам требовалось указание Москвы, чтобы вывести танки, артиллерию и автомашины из парков и гаражей в леса, которыми так богата Белоруссия. Я уж не говорю об этих злополучных артиллерийских сборах. Оставить пехоту без артиллерии и в то же время ждать вторжения врага, по меньшей мере, легкомысленно.

    Маршал Шапошников настроен мрачно. Он говорил о большой растерянности и неорганизованности командования фронта и его штаба. В первый же день войны управление войсками было буквально парализовано. Техническая связь с армиями вначале еще кое-как действовала, а затем вскоре совершенно отказала. Большинство армейских и корпусных радиостанций были разбиты при первых же налетах вражеской авиации. О проволочной связи и говорить нечего — организованная главным образом на проводах Министерства связи она в первые же часы вышла из строя. Будучи в Волковыске, он убедился, что командование ряда дивизий было в полном неведении о происходящих событиях и в течение нескольких часов не получали указаний от вышестоящих штабов. Всюду распространялись панические слухи о массовых выбросках противником в наши тылы парашютных десантов, при проверке большинство таких слухов не подтвердилось. Многие части приграничных дивизий в день нападения немцев были на маневрах, без боевых патронов и снарядов. Пока их подвезли, ушла уйма времени.

    — Элементу внезапности на войне, — говорит маршал Шапошников, — всегда придавалось большое значение, но то, чему мы являемся свидетелями, труднообъяснимо. Невероятно, чтобы при современных средствах разведки фашистское командование смогло совершенно безнаказанно в мирное время развернуть по плану, в нужной ему группировке, непосредственно у нашей границы огромную армию, больше того, вывести части на позиции для атаки.

    Павлов доложил вам правду, когда сказал, что в штабе фронта была твердая уверенность, что германская армия готовится на нас напасть. Мне многие командиры говорили, что примерно за неделю до войны как-то особенно остро почувствовалось неладное в поведении немцев. И что поразительно и на первый взгляд труднообъяснимо, как многие меня уверяли, слишком уж очевидны были их намерения. Я лично объясняю это тем, что им просто трудно было скрыть мероприятия такого масштаба.

    — А как Павлов? — спросил Климент Ефремович.

    — Надо признать, что он мало или почти ничего не сделал для повышения бдительности войск. Он не решился взять на себя ответственность и не мог, как мне кажется, провести границу между тем, что ему говорили — не дразнить немцев, — и хотя бы самыми элементарными мерами предосторожности. По приезде в Минск 22 июня я застал Павлова и его штаб совершенно неподготовленными к руководству войсками в такой сложной обстановке. Пока готовился контрудар группы Болдина, Павлов еще держался. Была некоторая надежда, что эта группа и активные действия левого фланга Северо-Западного фронта, как это предусматривалось директивой наркома, скомпрометирует сувалковскую группировку противника. Но когда немецкие танки появились в Вильнюсе, обстановка резко ухудшилась. К этому времени войска 4-й армии быстро откатывались на восток, оголяя левый фланг фронта.

    Поздно вечером 23 июня тов. Сталин спросил меня по «ВЧ», как я смотрю на контрудар группы Болдина. Я высказал сомнение, обратив его внимание на белостокский мешок, который быстро увеличивался по мере продвижения вражеских танков на флангах фронта, и внес предложение немедленно отводить войска на р. Шару. Товарищ Сталин меня выслушал и сказал: — Решено попытаться остановить немцев совместными усилиями двух фронтов…»

    На следующий день Ворошилов беседовал с летчиками авиаполка, прибывшими из Гродно: «Летчики рассказали, что первый налет на их аэродром немцы произвели рано утром 22 июня. Экипажи, предупрежденные буквально за несколько минут, находились у самолетов.

    Во время первого налета вражеской авиации истребители успели подняться в воздух и в первом бою сбили семь юнкерсов. Затем вскоре немецкие бомбардировщики с небольшими интервалами, группами по 20 — 30 самолетов, под сильным прикрытием мессершмидтов восемь раз бомбили аэродром. Наши истребители всякий раз после заправки успевали подниматься и вступали в бой. При последнем налете большинство И-153 и И-16 из-за отсутствия горючего не смогли подняться и были разбиты на аэродроме».

    Затем маршалы Ворошилов и Шапошников в присутствии секретаря ЦК Компартии Белоруссии П.К. Пономаренко выслушали тревожный доклад Климовских.

    Климент Ефремович сказал:

    — Все это является результатом незнания противника и его намерений и полной потери управления войсками. Уверяю вас, во время гражданской войны организованности и порядка было куда больше, но главное — была воля, инициатива и дерзость.

    — Намерение немцев стало ясным уже к вечеру первого дня войны, — проговорил Павлов…

    — Климент Ефремович прав, — сказал П.К. Пономаренко. — Мы сутками с вами, товарищ Павлов, не знали, что творится на фронте. Нам противник с первого часа навязал свою волю, а мы, лишенные возможности управлять войсками, вынуждены были импровизировать и сейчас продолжаем этим заниматься.

    — Я сомневаюсь, что командование фронтом в первый день войны поняло замысел врага, — сказал Климент Ефремович…

    Обращаясь к начальнику связи фронта Григорьеву, Климент Ефремович спросил его, как еще долго он будет держать командование фронта в неведении о положении войск и как он собирается поправить дело со связью.

    — Только не рассказывайте мне, — предупредил он Григорьева, — как противник порвал вам проволоку и разбил радиостанции. На то он и противник.

    Григорьев доложил, что в 3-ю и 10-ю армию выбрасывались резервные средства связи, но они либо не находили штабов, которые часто меняли свои места, либо радиостанции засекались противником и выводились авиацией из строя.

    В первые дни широко пользовались автомашинами. Делегатам удавалось добраться до штабов армий и корпусов, но затем розыски их крайне усложнились, указания и донесения стали поступать с большим запозданием, особенно после перебазирования управления фронта из Минска в Могилев. Были попытки использовать самолеты У-2, но за последние два дня авиация противника часто вынуждала их к посадке на значительном удалении от расположения штабов. Сейчас дело еще больше осложнилось. Резервных радиостанций нет и, главное, неизвестны хотя бы приблизительно места расположения штабов.

    Павлов сказал, что сегодня, как условились в вагоне, на рассвете послана на У-2 и автомашинах большая группа делегатов связи для установления контакта с войсками 3 и 10-й армий и в 21-й стрелковый корпус. Разработаны маршруты, выделены дублеры. Он лично проинструктировал делегатов и под личную ответственность каждого потребовал выполнения задачи. Делегаты всем частям, которые они найдут или встретят, передадут приказ организованно пробиваться к Полесью или через Новогрудок к линии фронта.

    На вопрос Климента Ефремовича, как надежно штаб фронта связан с частями 13-й армии, Григорьев доложил, что связь действует, но полной уверенности нет, так как район Минска находится сейчас под большим воздействием авиации противника.

    — Вы должны понять, — предупредил Климент Ефремович Григорьева и Климовских, — что любые наши решения повиснут в воздухе, если не будет налажено управление. Вы несете за это серьезную ответственность. Я вас предупреждаю.

    В связи с тем, что в Могилев и Оршу прибывает много партийных и советских работников из районов, захваченных немцами, дано задание срочно опросить этих товарищей, которые могут дать ценные сведения о наших войсках.

    Обсудили, что можно сделать для розыска маршала Г.И. Кулика. Есть сведения, что в ночь на 25 июня его видели южнее Гродно в районе Одольска в одной из танковых частей группы Болдина.

    — Этого еще не доставало, — сказал Климент Ефремович, — чтобы советский маршал попал в лагерь военнопленных. Пошлите немедленно небольшую специальную группу из работников НКВД или НКГБ, знающих хорошо этот район. Если не удастся его вывести, надо связать его с товарищами, оставшимися в подполье, а там будет видно, обстановка подскажет…

    У Климента Ефремовича растет тревога за Минск.

    — Вы понимаете нелепость нашего положения, — говорит Климент Ефремович, обращаясь к Павлову. — Мы сидим с вами на фронте, а знаем не больше того, что знает Москва. Григорьева немедленно отстраните, он окончательно раскис и неспособен что-либо предпринять. У вас на командном пункте болтается сотня командиров. Прикажите толковому оперативному работнику создать несколько параллельных групп специально для связи с частями 13-й армии и под личную ответственность потребуйте от них при любых условиях регулярной информации. Больше такого безобразия терпеть нельзя. На рассвете я сам поеду в 13-ю армию. 2-й и 44-й стрелковые корпуса ваш последний шанс, а вы не имеете понятия, что там происходит. Видите, резервы опаздывают с подходом к Днепру, и мы должны как можно дольше продержаться. Максимум внимания Березине. Самым тщательным образом проверить минирование мостов, не повторять ошибок, допущенных на реке Птичь. Еще раз прочесать местность в тылу фронта, задержанных сводить в отряды и сводить на левый берег Березины…

    В 23 ч. 15 м. Климент Ефремович по «ВЧ» связался с И.В. Сталиным. Рядом стоит маршал Шапошников.

    — Наше представление о положении войск фронта, — говорит Климент Ефремович, — подтвердилось. Управление войсками полностью дезорганизовано. Командование обстановки не знает, питается отрывочными запоздалыми сведениями, поэтому влиять должным образом на войска не может. С войсками 3-й и 10-й армий по-прежнему плохо.

    Пауза. Климент Ефремович слушает, что говорит И.В. Сталин.

    — Да, меры принимаем, организуем розыск частей. Надеемся, что завтра кое-что будем знать. Рассчитываем на выход из окружения большого количества людей, но надо считать, что ценность их как боевой силы незначительна.

    Пауза.

    — Вчера и сегодня часов до 15-ти, по многим источникам, части 13-й армии под Минском держались неплохо, сейчас положение неясно, подводит связь. Решил утром туда выехать. От Столбцов немецкие мехчасти распространяются на Негорелое, видимо, готовится удар по Минску с юго-запада.

    Пауза.

    — Если установим хотя бы приблизительное местоположение группы Болдина, выбросим ему на ТБ-3 горючее. С Куликом произошла какая-то глупость (которую Климент Ефремович теперь собирался повторить, намереваясь отправиться в 13-ю армию. — Б. С.). Где он сейчас, никто ничего сказать не может, послали людей на поиски.

    Пауза.

    Климент Ефремович смеется: — Но я учту опыт Кулика. Никто толком не знает, что происходит в 13-й армии, надо посмотреть своими глазами.

    Пауза.

    — Да, танки ворвались в Бобруйск; здесь, по оценке Павлова, около танковой дивизии. Надо ожидать, что ночью или завтра днем противник при сильной поддержке с воздуха будет проталкивать ее на левый берег Березины. Нашей авиации приказано основное усилие сосредоточить на срыв переправы. На рассвете, по указанию Ставки, на коммуникации бобруйской группировки выбрасывается на ТБ-3 десантная бригада. Главное сейчас — выход резервных армий на Днепр и как можно быстрее. У Павлова ничего нет, и надо считаться с опасностью, что немецкие мехчасти могут упредить нас в захвате этого рубежа.

    Пауза.

    — Оборонительные работы идут полным ходом, но срочно нужна помощь взрывчаткой и минами, не хватает специалистов. Особо просим с Борисом Михайловичем немедленно дать фронту авиацию. Сейчас сопротивляемость наших частей в полной зависимости от степени прикрытия с воздуха. Несколько полков МИГов и штурмовиков могут значительно облегчить положение войск. С Пономаренко и командованием фронтом приняли меры по созданию партизанских отрядов и диверсионных групп. Возможности здесь большие, несколько сот человек уже заброшены на оккупированную территорию.

    По окончании разговора Климент Ефремович сказал маршалу Шапошникову:

    — Сталин дважды подчеркнул, что сейчас решающее — во что бы то ни стало выиграть время. Буденному и Генеральному штабу приказано в срочном порядке и любым способом продвигать резервные армии на Западную Двину и Днепр. Многие части будут перебрасываться автотранспортом.

    Особое внимание обращено на немедленное развертывание диверсий в тылу противника и в первую очередь на его коммуникациях. Обещал посмотреть, чем можно помочь авиации фронта, Жигарева (командующего ВВС Красной армии. — Б.С.) отовсюду атакуют просьбами. Поездку в 13-ю армию не рекомендовал (очевидно, Иосиф Виссарионович решил, что если в лагере для военнопленных окажутся сразу два советских маршала, один из которых к тому же член Политбюро, то это будет гораздо хуже, чем если в руки немцев попадет один Кулик. — Б.С.). Принято решение заменить командование фронта, командующим войсками назначен Еременко, начальником штаба Маландин. Просил ввести их в курс дела.

    Климент Ефремович условился с маршалом Шапошниковым пока об этом изменении не говорить Павлову, это его окончательно может вывести из равновесия…»

    На следующий день смена командования произошла: «В 13-ть часов маршалам Ворошилову и Шапошникову представились приехавшие из Москвы вновь назначенный командующий войсками Западного фронта генерал-лейтенант А.И. Еременко и новый начальник штаба фронта генерал-лейтенант Маландин.

    Климент Ефремович, узнав, что они уже разговаривали с Павловым, сказал им:

    — Неважное вы, товарищи, получаете наследство. Мы вот тут с Борисом Михайловичем вторые сутки пытаемся кое-что сделать.

    — Судя по информации наркома, — говорит Еременко, — и то, что мы узнали от Павлова, обстановка трудная.

    — Не хочу вас пугать, — заметил Климент Ефремович, — но это сказано слабо.

    — Вы правы, товарищ маршал, — проговорил Еременко. — Павлов, когда зашла речь о приеме фронта, обмолвился, что ему, в сущности, и сдавать нечего.

    — Ну, это Павлов шарахается из одной крайности в другую, — возразил Климент Ефремович. — Если бы дело обстояло так, как он говорит, то немцы были бы сейчас под Могилевом. Войска, конечно, дерутся и кое-где, скажем, на участке 2-го стрелкового корпуса, немцы несут потери в танках и довольно-таки ощутительные. Но нужно сказать, что фронта в обычном понятии нет. Большая часть двух армий, как вы, вероятно, знаете, находится в окружении. По косвенным данным мы знаем, что они с боями отходят на восток в район Новогрудок. Хочется верить, что многие смогут пробиться.

    На правом фланге немцы обошли Минск с северо-запада, подробностей мы еще не знаем, неясно с Минском. Не исключено, что бои еще идут на некоторых участках Минского укрепрайона. На левом фланге положение не менее острое. Правда, по нашим с Борисом Михайловичем наблюдениям, противник несколько снизил темпы наступления, во всяком случае, они меньше по сравнению с первыми днями войны.

    — Очевидно, — заметил маршал Шапошников, — это вызвано тем, что какая-то часть его сил отвлечена на операции против войск 3-й и 10-й армий и, видимо, идет подтягивание тылов.

    — Борис Михайлович прав, — согласился Климент Ефремович, — какая-то пауза имеет место, вернее, имела. Теперь надо ждать удара немецких мехчастей на Борисовском и Могилевском направлениях с целью выхода на Березину и Днепр. До подхода резервов все внимание обороне левого берега Березины…

    Обедали в палатке. Павлов отчужденно молчал, не принимая участия в разговоре. За последние сутки он часто впадал из одной крайности в другую. Узнав, что в районе Раков якобы стоят немецкие танки без горючего, и не имея возможности в этом удостовериться, он тем не менее с большой убежденностью стал говорить, что противник выдыхается, что дальше таких темпов его механизированные войска не выдержат, подведет питание горючим и боеприпасами. При этом он ссылался на опыт гражданской войны в Испании, где ему приходилось иметь дело с танками. Или вдруг высказывал уверенность, что дивизии 3-й и 10-й армий еще не потеряны, они прорвутся и смогут усилить оборону на р. Березине. Но когда ему говорили, что это только его предположения, плохо подкрепленные фактами, он сникал, замыкался и чаще молча выслушивал работников штаба, подходивших к нему с докладом.

    Когда немецкие танки ворвались в Бобруйск и особенно после отхода 2-го стрелкового корпуса, он возбужденно говорил, что резервы безнадежно опаздывают, Генштаб недостаточно энергично проталкивает резервные армии к Днепру. Есть опасность, что немецкие танки с ходу могут выйти на этот рубеж и угрожать Смоленску.

    — Когда из Минска штаб фронта перебазировался в Могилев, я понял, что меня снимут. Буду проситься на мехкорпус. — И немного помолчав, продолжал: — Я понимаю необходимость этой замены, но должен сказать, что с момента нападения немцев мною делалось все, чтобы уменьшить размер поражения. Это может подтвердить Борис Михайлович, который отлично видел, в каких невероятно трудных условиях приходилось командованию фронтом руководить войсками. Был момент, когда я думал разделить участь генерала Самсонова (застрелившегося после разгрома его армии в Восточной Пруссии в 1914 году. — Б.С.). Об этом знает Борис Михайлович, он и остановил меня от этого шага.

    — Не болтайте глупостей, — резко оборвал его Климент Ефремович, — я запрещаю вам говорить подобные слова. Это позорный выход для слюнтяев (вскоре Сталин уготовил Павлову более славную смерть — от чекистской пули в лубянском подвале после скорого и неправого суда. — Б.С.). Запомните, будет пролито немало крови (еще совсем недавно Ворошилов был ярым пропагандистом войны малой кровью и на чужой территории. — Б.С.), но мы наступим Гитлеру на горло.

    Теперь вы понимаете, почему вам нельзя оставаться на посту командующего. Посмотрите на Клемовских или, например, на Григорьева и, наконец, на себя. Вы потеряли почву под ногами. Как же вы и ваш штаб при таком шоке сможете внушить войскам волю к сопротивлению.

    — Простите, это была минутная слабость, — сказал Павлов. – Теперь многое видно, в том числе и мои ошибки. Сейчас говорят о неправильном использовании 6-го мехкорпуса. Да, это был самый боеспособный корпус, и на него возлагались большие надежды. Вначале я принял решение нанести этим соединением удар на Бельск с выходом на Волковыск, и тем самым нажим противника с юга был бы наверняка ослаблен и левофланговые дивизии 10-й армии получили бы свободу действия. Борис Михайлович санкционировал это решение. Затем была получена директива включить 6-й мехкорпус в конно-механизированную группу и нанести удар на Гродно и севернее. Удар этот не получил развития, и в конечном счете я снят за это с поста командующего.

    — Это все частности, товарищ Павлов, — сказал Климент Ефремович. — Вспомните, что я говорил, когда обсуждалось у Сталина ваше назначение на пост командующего Особым Западным округом. Я тогда уже не был наркомом, отошел от чисто армейских дел, но когда товарищ Тимошенко назвал вашу кандидатуру на это исключительно ответственное направление, я, как вы помните, резко возражал.

    Павлов пожал плечами:

    — Я, товарищ маршал, солдат.

    — Не наивничайте, — продолжал Климент Ефремович. — Как вы могли согласиться на это назначение, не имея ни опыта, ни знаний. У вас, прямо скажу, кругозор командира кавалерийского полка, от силы командира танковой дивизии. Возглавляли вы какой-то период Главное бронетанковое управление Наркомата обороны и неплохо освоились с этим делом, познакомились с промышленностью, знали людей, работающих в танкостроении, и надо было вам продолжать работу в этой области. Но у вас после Испании закружилась голова, вы вообразили себя стратегом, военачальником, не имея необходимых для такого поста данных.

    Меня тогда, к сожалению, не послушали. Сейчас мне тяжело об этом говорить, а вам слушать. Но я еще раз повторяю: задолго до войны, хорошо вас зная, для меня было очевидным, что вы берете ношу не по плечу.

    Но тогда вы этого не хотели понять».

    13 апреля 1961 года Л.А. Щербаков направил К.Е. Ворошилову новый вариант «материала к статье» «Четыре дня на Западном фронте». Теперь рассказ велся от имени самого маршала, который лишь ссылался на дневниковые записи «участника этой поездки» генерал-майора Л.А. Щербакова. Ворошилов (а точнее, Щербаков от его имени), в частности, писал: «Чтобы полнее представить обстановку в стране перед войной, нельзя обойти молчанием факт истребления бандой Берия крупных военных деятелей. На протяжении нескольких лет вражеская рука путем клеветы и провокаций вырывала из рядов Красной Армии ее наиболее ценные кадры, людей, обладавших широким военным кругозором, способных в самые критические минуты не потерять присутствия духа, закаленных в гражданской войне и безусловно преданных своему народу, партии. Прекрасные специалисты своего дела были устранены от руководства войсками важнейших округов, штабов, учреждений. Армия по сути дела была обезглавлена. На смену опытным в военном отношении командирам, политработникам были выдвинуты люди, не обладавшие необходимыми качествами руководителей большого масштаба. Порою из-за нескромности, а иногда по причине неспособности реально смотреть на вещи, они взвалили на свои плечи непосильную тяжесть и, конечно, терялись в минуты тяжелых испытаний. Одним из таких выдвиженцев был и генерал армии Павлов. Это также не могло не сказаться отрицательно на нашей армии и на ходе боевых действий в начальном периоде войны».

    Да, по части фарисейства Климент Ефремович не уступал Иосифу Виссарионовичу. Ворошилов был одним из тех, кто разрабатывал сценарий процесса Тухачевского. В ворошиловском архиве сохранился написанный его рукой черновик состава и суда, и подсудимых (РГАСПИ, ф. 74, оп. 2, д. 141, лл. 89 — 91). Последних первоначально было девять, но в последний момент девятый — комкор Михаил Владимирович Сангурский — был из списка вычеркнут, вероятно, по причине своей относительно малой известности в армейских кругах. Его тихо расстреляли в 1938 году.

    В первые дни Великой Отечественной Климент Ефремович до некоторой степени мог чувствовать себя реабилитированным за финскую войну, после которой он был снят с поста наркома обороны. Ставленник его преемника Тимошенко — Павлов, против назначения которого командующим Западным особым округом Климент Ефремович решительно возражал, показал свою полную неспособность руководить войсками. Да и сами эти войска отнюдь не демонстрировали прогресса в боеготовности и боеспособности, о котором поспешил доложить накануне войны новый нарком. Немалая доля вины за то, что войска на границе оказались не готовы к тому, чтобы отразить нападение врага, лежала и на новом начальнике Генштаба Г.К. Жукове. Так что и Шапошников был более свободен в своей критике. Он, вероятно, в глубине души верил: останься я во главе Генштаба, дела пошли бы лучше.

    Сами по себе суждения Ворошилова об обстановке кажутся здравыми, но порой психология старого рубаки давала себя знать. Маршал готов был сломя голову отправиться в 13-ю армию, где его, как это понятно теперь, ждали бы плен или гибель. В целом же замечания, которые Ворошилов делал в ходе своей поездки на Западный фронт, доказывают, что он отнюдь не был таким тупицей в военном деле, каким его представляют позднейшие мемуаристы и тот же Жуков. Другое дело, что после чистки 1937-1938 годов и неудачи в финской войне Климент Ефремович панически боялся принимать на себя ответственность за важные решения, лучше других зная, что за этим может последовать. Поэтому позже и в Ленинграде, и в Крыму стремился создать разного рода специальные Советы, чтобы по возможности разделить ответственность вкруговую. Это вызвало раздражение Сталина, и в последний год войны он больше не посылал Ворошилова представителем Ставки на фронты, не дал ему пожать лавры победы.

    Но полководцами не были и преемники Ворошилова и Шапошникова. Тимошенко и Жуков вместе с начальником Главпура Л.З. Мехлисом предпочли всю вину свалить на Д.Г. Павлова, В.Е. Климовских, А.Т. Григорьева и других руководителей Западного фронта, которых расстреляли уже 22 июля. Но кто же мешал наркому обороны и начальнику Генштаба, обобщив тревожные донесения с границы, попытаться убедить Сталина принять меры предосторожности, направленные на отражение возможного немецкого нападения, и создать боеспособную оборонительную группировку войск? Архивы не сохранили нам подобных обращений со стороны Тимошенко или Жукова. Нет, все это время они продолжали работать над составленным еще в середине мая 1941 года планом советского «превентивного» удара по Германии и об обороне не помышляли и формировали ударную наступательную группировку, которая после нападения Германии оказалась не в состоянии быстро перестроиться в оборонительные порядки.

    Действительность показала, чего стоили все их планы и они сами — как высшие военные руководители.