Стакан — полупуст? Или — полуполон?

Ирина Прусс • 25 мая 2017
В начале девяностых годов мы еще могли развернуть страну к демократии и гражданскому обществу, а теперь такого выбора у нас уже нет, и мы почти планомерно движемся к воссозданию государственно-центричной матрицы развития.

    Шутка надоела. Девятый год подряд, узнав, как называется конференция, на которую я отправляюсь, — «Куда идет Россия?», — мои друзья, приятели, знакомые и даже полузнакомые, ухмыляясь, тут же спрашивают: так куда она идет? Девятый раз подряд я отвечаю им, давно не претендуя ни на оригинальность, ни на остроумие: вот схожу, узнаю и расскажу.

    Рассказываю.

    Нет, не о том, куда на самом деле идет Россия, хотя до некоторой степени и об этом. Смысл довольно претенциозного названия, каждый год уточняемого по-своему (на сей раз «подзаголовок» таков: «Формальные институты и реальные практики»), прост и конкретен: год за годом отслеживать динамику социальных, политических, культурных и экономических процессов в стране, то есть наблюдать ее в движении и определять направление этого движения.

    Рассказать мне хочется о самой конференции; о людях, за которыми в этой аудитории я наблюдаю уже девятый раз; об их докладах и исследованиях, на основе которых они делают свои доклады; о шутках, которыми эти прекрасно знающие друг друга люди привычно обмениваются, и о спорах, которые ведут друг с другом постоянно, иногда доходя до ожесточения, но чаще тоже привычно, прекрасно зная, что каждый из них скажет и кто чем ответит.

    Пока Татьяна Ивановна Заславская показывает на замысловатой схеме, по каким связям, формальным и неформальным, принимаются у нас важные решения и какова расплата за принятие их в обход всех и всяческих правил (по ее словам, плата слишком мала для того, чтобы предупредить расцвет теневых отношений, которые и так уже цветут пышным цветом), я тихонько оглядываю зал. Знакомые все лица…

    Артистично курчавятся по плечам легкие, уже совсем белые волосы Александра Ахиезера, дымкой окружая купол совершенно голой головы. Автор очень умных книг и статей о монологичности русской культуры и глубоком ее внутреннем расколе; что бы мне еще у него попросить такого?

    Вон громадный Юрий Александрович Левада, медлителен и величав; вопросов с места не задает, внешне не реагирует ни на что, порой кажется — дремлет. Но доверять этому впечатлению никак нельзя, в перерыве походя сразит точной и неожиданно задорной репликой, а то расщедрится на целую россыпь реплик — только подбирай. Юрий Александрович вообще мастер соединять трудно соединяемое: как он умудряется сочетать олимпийское дремлющее спокойствие с цепким вниманием, ленивую грацию с острым выпадом, так умудрился он фабрику по производству массовых опросов, своего рода конвейер, движущийся исключительно коммерческим мотором, соединить в своем Всероссийском центре изучения общественного мнения с научными, более того, фундаментальными исследованиями. Чтобы непосвященным ясно было, насколько это трудно, скажу только, что повсюду в мире массовые опросы отделены от научных исследований; у нас же трудности такого сочетания стали расплатой за независимость от всяческого начальства, и политического, и академического, поскольку исследования идут на собственные деньги, полученные за опросы…

    На трибуне тем временем Татьяну Ивановну Заславскую сменил Аркадий Ильич Пригожин, много лет занимающийся социологией организаций: его доклад на конференции, посвященной социальным институтам, предполагался как бы автоматически… Так, конечно, речь идет об институциональной культуре, проще говоря — о культуре деловых отношений в организациях.

    - Известно, что в организациях на Западе принято своих сотрудников в основном хвалить, а не ругать; наша же особенность — резкое преобладание негативных стимулов над позитивными. Деловая культура у нас в принципе репрессивна. В лучших организациях соотношение выговоров, разносов и так далее к благодарностям, похвалам и прочему — три к одному; но я знаю конторы, в которых это соотношение — одиннадцать к одному. Я показываю результаты наших наблюдений руководителям; некоторые, особенно молодые, хватаются за голову: неужели я такое чудовище?! Начинают следить за этим, стараются держать себя в руках, положение выправляется, но пройдет месяца три, и все возвращается к прежнему: не так просто преодолеть свои стереотипные реакции, сложившиеся давно и выдаваемые уже неосознанно… Вообще к нашим руководителям вполне применима схема Эрика Берна, считающего, что каждый из нас в общении занимает позицию или Родителя, или Партнера, или Дитяти; только партнеров у нас явно не хватает…

    За моей спиной явственное шевеление.

    - Да чего там руководители, у нас все предпочитают позицию ребенка, кто-то уже говорил: общество сплошных подростков…

    Конечно, это Владимир Александрович Ядов, патриарх нашей социологии и социальной психологии, до сих пор не стесняющийся вести себя по-мальчишески на любых высоких собраниях. В поведении — полная противоположность Юрию Александровичу Леваде при определенной близости судеб. Когда-то давно Ядов чуть было не стал директором официальной твердыни советской академической социологии — Института социологии, но опять не вовремя и не на месте выскочил с каким-то докладом, с какими-то замечаниями… Многие считают, что если бы он тогда, в семидесятых, со своим бойцовским темпераментом взял бы институт, может, и не было бы столь капитального разгрома этой самой твердыни, тогда и Левада, может, не ушел бы из института вместе со своей командой, и Борис Грушин, и многие, многие другие. Но Ядов остался себе в Ленинграде, подальше от барской любви и барского гнева. Самое смешное, что Владимир Александрович все-таки и в Москву переехал, и стал директором этого же института, причем в очень нелегкое для науки новое время, когда политического давления уже не было, но и денег на исследования не было тоже, а классики социалистической социологии, там заседавшие еще с тех самых разгромных лет, претендовали на сохранение пошатнувшегося статуса (со всеми материальными последствиями). Владимиру Александровичу удалось не только сохранить институт, но и вдохнуть в него новую жизнь. Кажется, более всего ему помогли новые организационные технологии вроде заключения с сотрудниками контракта на конкретные исследования, так что директор проявил немалую институциональную гибкость и смелость. А теперь, когда ситуация в институте уже как-то «устаканилась», Ядов ушел с директорства и по-прежнему «хулиганит» на высоких собраниях, прямо с места прерывая дорого дающуюся некоторым плавность докладов, требует уточнений, примеров, начинает спорить.

    - Я хотел сказать, — договаривал он свою реплику уже у микрофона (не помню случая, чтобы его удалось просто так укротить и не дать договорить до конца, если уж он начал), — что мы действительно страна подростков. Ну, где еще в мире мамы являются за своими сыновьями прямо на линию фронта и объявляют им: «Петя, ты немедленно отправишься домой«… Бедный Петя мнется: мам, у меня здесь товарищи, я же не могу просто все бросить. А она свое: нет, пойдешь домой, нечего тебе здесь делать.

    И уводит, увозит… Или вот: спросите, на чью помощь рассчитывают наши молодые люди, вполне совершеннолетние? Мы спрашивали. На родительскую. Нигде в мире такого процента молодых людей, ждущих помощи от родителей, вы не найдете. Я уж не говорю о странах англосаксонской культуры, там это просто немыслимо; но даже в Италии, где семьи крепки и связи с родителями тоже крепки, и помощи от них ждут, но не так, как у нас, не в такой степени!…

    Однако так не рассказывают о конференции — мелочи, детали, воспоминания, реплики… Там, между прочим, о серьезных вещах говорили вполне серьезные люди. Спорили друг с другом. Ну, и пусть говорят сами…

    Татьяна Ворожейкина,
    преподаватель Московской
    высшей школы социальных
    и экономических наук

    Точка бифуркации пройдена, мы идем к унитарному авторитарному государству…

    Эта самая матрица хорошо знакома нам по советской (да и досоветской) истории, но совершенно не соответствует требованиям современного развитого мира.

    Выборы так и не стали инструментом смены у власти разных политических сил, политических партий. Они все более управляемы из Центра; если там и не научились еще всегда добиваться избрания конкретного кандидата, то уже вполне овладели техникой «неизбрания» кандидата нежелательного.

    Идет трансформация государства в унитарное, везде и повсюду управляемое по единому, заданному сверху образцу, управляемое чиновниками, подчиненными Центру.

    Государство контролирует политические партии, благоволит одним (и те тут же начинают процветать), вытесняет на обочину политической жизни другие, оппозиционные.

    Постоянно укрепляются силовые структуры и полицейский надзор за электронными сетями, усиливается давление на средства массовой информации.

    Я не против укрепления государства, я против укрепления режима личной власти, при котором государство как раз слабеет. Происходит приватизация государственной власти, государство становится как бы частной собственностью тех, кто им управляет. Действия власти не подчинены определенным, всем известным прозрачным правилам, не отливаются в определенные публичные процедуры, институты, на всех уровнях идут по каналам личных связей и личной, персонифицированной власти.

    Многие надеются на то, что укрепившееся государство проведет необходимые сегодня экономические реформы, как в свое время в основном силовыми методами провел их Пиночет в Чили. Хочу напомнить, что Пиночет действовал в несколько иных условиях и иной социокультурной среде, чем это происходит у нас. Чили, например, всегда было наименее коррумпированным государством Латинской Америки, там живы определенные традиции государственничества. Авторитаризм может быть и не чилийского образца, а, например, мексиканского. Здесь вплоть до 90-х годов все губернаторы были представителями правящей партии, хотя все были выборными — выбирали всегда, кого надо Центру, не брезгуя прямыми подлогами.

    Вадим Радаев,
    доктор экономических наук,
    проректор Государственного университета — Высшей школы экономики

    Крупный капитал хочет выйти из тени

    Сама история проведенного нами исследования говорит об этом. Примерно 20 процентов товаров, проходящих таможню на пути в страну, идет по так называемым белым схемам, то есть абсолютно легально и по всем правилам. Не больше десяти процентов идет по «черным схемам», то есть представляет собой чистую контрабанду. Основной грузопоток идет по «серым схемам», то есть полулегально, с крупными нарушениями принятых правил.

    Понятно, почему. Средний размер таможенных пошлин — 35 процентов стоимости товара. Еще 25 процентов — налог. И два-три дня ожидания. Если же 6-7 процентов стоимости товара заплатишь в карман таможеннику (говорят, теперь уже 12 процентов — инфляция!), больше ничего никому платить не надо, и через два часа все твои документы будут готовы.

    (Кстати, «в карман таможеннику» — это всего лишь эвфемизм. Я примерно так себе и представлял: загоняют грузовик на весы, выходит на крыльцо таможенник и начинает вымогать взятку. На самом деле, никто не выходит на крыльцо, деньги платятся заранее какой-то фирме за мифические услуги, потом все идет обычным путем, и ваш груз не отличить от абсолютно легального, только идет он почему-то совсем с другой скоростью и без всяких помех.)

    Так вот, импортеры холодильников, аудио- и видеотехники и прочего, люди среднего и крупного бизнеса, сами заказали социологам исследование, цель которого — выяснить, что именно более всего мешает переходу на «белые схемы» в отношениях с таможней и что здесь можно было бы сделать. «Мы, конечно, и сами все это знаем, но надо, чтобы люди со стороны посмотрели, вдруг увидят что-то неожиданное«… Потому они, обычно избегающие разговоров «не со своими», не только допустили к себе социологов (на пленках и дискетах — пятнадцать разговоров в среднем по полтора часа каждый), но даже разрешили частично предать огласке результаты.

    Откуда вдруг такой интерес к легализации бизнеса?

    Вот, по крайней мере, три довода в ее пользу. Слишком велик риск нарваться на так называемую селективную проверку, когда вскрывается случайно выбранный грузовик, вагон, цистерна и проверяется полностью. Тут-то могут выплыть всякие несоответствия товаров и документов или «особый» путь документов, и все это в результате обходится бизнесмену очень дорого.

    Упущенная выгода: если ты систематически занижаешь объем своих сделок, тебе труднее добыть инвестиции и кредиты, охотнее имеют дело с крупными предпринимателями.

    Угроза потерять долю рынка, которую всегда рад занять тот, кто работает легально.

    Наконец, постоянный риск нарваться на «отморозков», которые водятся только в серых и черных сегментах рынка, а за два-три года легальной работы вытесняются полностью.

    А легализации более всего мешает коррумпированность чиновников и их полная неготовность принять порядок, перед которым все будут равны. Крупные предприниматели согласны платить государству больше, чем сегодня, но при обязательном условии единства правил для всех без изъятия, иначе какая же конкуренция. Чиновники же никак не могут отказаться от права раздавать льготы и делать одних хоть немного «равнее«…

    Конечно, деформировать рынок легко, а вернуть ему «правильные» очертания — работа долгая, многоступенчатая и даже опасная. Но и само по себе тяготение в эту сторону, отчетливо намечающееся, дорогого стоит…

    Вадим Волков,
    кандидат социологии, преподаватель
    Центрального европейского университета

    Бандиты становятся респектабельными

    Волкова я настигла у столиков с кофе — он выскочил за минутку до начала перерыва, чтобы избежать толкотни. По питерской своей галантности он никак не мог признаться, что совершенно меня не помнит, хотя имел на это полное право: мы мельком у тех же столиков о чем-то с ним договаривались несколько лет назад. А спрос на Волкова должен быть, по идее, очень хорош и у нас, и за рубежом (где уже выходит его книга на английском языке, конечно, раньше, чем у нас, на русском) — он занимается бандитами. Не ловит их, разумеется, а изучает. Да еще не где-нибудь, а именно в Питере, усилиями объекта его исследований и моих коллег прославившемся, как Чикаго времен сухого закона.

    Так вот, он доложил аудитории, что объект его штудий исчезает на глазах.

    Нет, это не победа наших правоохранительных органов. Они, бандиты, самоликвидируются.

    Они стали жертвами собственных успехов в ходе капитализации прибылей: попали под действие жестких законов рынка. И выжили среди них те, кто вовремя сговорился с властями и легализовал свой бизнес.

    Путь банды (или, как положено у нас о них говорить, группировки организованной преступности) от самого начала и до нынешнего респектабельного статуса таков. Сколачивается бригада — костяк ее, как правило, образуют бывшие спортсмены и/или афганцы. Заявляет о себе (вежливо звучит; значит — грабит, убивает). Вступает в войну с другой бандой, претендующей на ту же территорию или такую же специализацию; погибает в этой войне или, наоборот, выходит из нее окрепшей и консолидированной. Прибыль от «силового предпринимательства» (опять весьма нежное наименование для слишком грубых занятий) существенно превосходит нужды самовоспроизводства, и часть ее помещается в легальный бизнес. Потребность в его охране и развитии и приводит бандитов к необходимости как-то договориться с властями, от которых зависят абсолютно все предприниматели; заключение пакта с ними — следующий этап развития оргпреступности. На последнем, пятом этапе новые бизнесмены заводят собственную партию (или «проплачивают» существующую) и посылают во власть своих представителей.

    Все перечисленные этапы Волков наблюдал в истории двух группировок: тамбовской, по сути подмявшей под себя Санкт-Петербург, и уралмашевской, хозяйки Екатеринбурга.

    Смешно, но тамбовская группировка получила свое название только потому, что два ее основателя, студент и выпускник Института физкультуры, были выходцами из Тамбова; никакого отношения к этому славному городу банда никогда не имела. В 1989 году Невзоров дал в своих «600 секундах» первый репортаж о страшных тамбовцах. «Это была для нас реклама, — вспоминает один из них, — люди к нам сами пошли». Потом от обычного для таких банд рэкета кооператоров, охраны проституток и т.д. тамбовцы добрались до экспорта леса и цветных металлов, импорта компьютеров. Гангстерской войны с другими группировками Питера у тамбовцев не было, зато была война внутренняя, очень серьезная, в результате которой один из претендентов на главенство погиб, другой был искалечен, но выжил и консолидировал банду вокруг себя.

    Постепенно появлялись новые клиенты, солидные и вполне легальные. В костяк группировки входили теперь два депутата от ЛДПР. Но принципиальный шаг к сближению с властями был сделан во времена крупного энергетического кризиса во второй столице страны. К 1994 году на городском рынке энергоресурсов царила полная монополия компании «Сургутнефть», которая диктовала цены на бензин и шантажировала городские власти прекращением его поставок и продажи. Власти решили основать собственную фирму такого рода, то есть не принадлежащую муниципалитету полностью, но полностью ему подконтрольную.

    Так появилась Петербургская топливная компания, которую возглавил «босс» тамбовской группировки. Он смог вытеснить с рынка «Сургутнефть», но сам при этом превратился в крупного респектабельного предпринимателя, даже сменил фамилию.

    Это решение стало для банды своего рода троянским конем. Вся верхушка ее вошла в легальный и очень выгодный бизнес, а ее «низ», существовавший для охраны и необходимых «силовых действий», оказался просто не у дел, потому что охраняла фирму теперь с еще большим успехом милиция. Фирма, 14 процентов акций которой принадлежало правительству Санкт-Петербурга, вынуждена быть совершенно прозрачной для государства. Бывшие бандиты всячески стараются вжиться в облик бизнес-элиты, и нельзя сказать, что неудачно.

    Таких историй можно рассказать немало. Люди с криминальным прошлым становятся важными деятелями региональной экономики и политики, но все в регионе знают и помнят об их прошлом. Что в такой ситуации должно делать государство?

    А статистика тем временем регистрирует: больше стало стихийных уличных преступных групп, которые прежде были бы поглощены крупными бандами и их бы в какой-то мере держали в руках. За ними сегодня в основном и охотятся правоохранительные органы…

    Марина Шабанова,
    доктор экономических наук,
    Московская высшая школа социальных
    и экономических наук

    Право на труд и болезнь, зарплату и отпуск

    Если искать хоть какой-нибудь критерий для оценки происходящего, — туда идет Россия или не туда, вор действительно должен сидеть в тюрьме или его можно простить и не мешать ему, если он стал благодетелем целого региона, — то, наверное, искать его надо именно в оценке положения миллионов самых простых тружеников и изменений в их положении.

    Поэтому доклад Марины Андриановны Шабановой был столь принципиально важен для конференции, не говоря уж о том, что за ним стояло прекрасное исследование, проведенное под руководством Татьяны Ивановны Заславской и как бы несущее на себе знак качества знаменитой некогда новосибирской социологической школы.

    Как выясняется, очень многие нарушения своих прав работники вообще не воспринимают как нарушения: «Мы привыкли», говорят, например, бюджетники по поводу очередной задержки зарплаты.

    А на самом деле, права их нарушаются на частных предприятиях реже, чем на государственных, хотя вроде бы должно быть наоборот. Нарушения эти можно разделить на три группы: «силовые», когда начальство «выкручивает руки» подчиненным и заставляет их поступаться собственными интересами, а те понимают, что их права нарушены, но ничего с этим поделать не могут; «взаимовыгодные», когда подчиненный добровольно соглашается отступить от своего права на отпуск, например, или на восьмичасовой рабочий день за определенное вознаграждение; «солидаристические», это когда работники и их начальство (хозяева) дружно обманывают государство опять-таки к общей выгоде: получают часть зарплаты «черным налом», уменьшая тем самым налоги, или «накручивают» зарплату работнику перед выходом на пенсию, чтобы ее увеличить.

    Отстаивать свои права решается половина тех, кто четко понимает, что они нарушены. Удавалось их отстоять в 17 процентах случаев, не удавалось чаще или никогда в 33 процентах случаев.

    Поразителен список способов борьбы за эти самые трудовые права. Решительно лидирует (60 процентов) личное обращение к начальству с просьбой восстановить справедливость; оно же и самое успешное. Далее — с большим отрывом — следует смена места работы и только потом — обращение во вроде бы созданные для этого общественные организации. Только каждый десятый обиженный отправляется в суд, а отстаивать права в забастовке, на митинге готовы не более трех процентов.

    Так-то вот.

    Все отмечали, что контроль государства за соблюдением прав работников слаб, что проверяющие коррумпированы. Исследователи пришли к выводу: как минимум на 85 процентов нарушения этих прав связаны с тем, что сами работодатели живут в неправовом экономическом пространстве и их права тоже систематически нарушаются. Это — элементы единой системы, в принципе, в основе своей неправовой.


    Так куда же идет Россия?

    Поборники беспрепятственного развития экономики склонны вспоминать о том, что период первоначального накопления капитала во все времена и всюду выглядел крайне нереспектабельно. Повсюду он сопровождался криминальной активностью, бесправием рабочих и соседством удручающей бедности с кричащим богатством. Чем больше становился национальный пирог и доля каждого в нем, тем быстрее создавались предпосылки образования правового государства и гражданского общества.

    Поборники демократии и политических свобод склонны видеть историю гражданского общества иначе. Они выводят демократию не из динамики экономического роста, а из социокультурных предпосылок, а правовое общество выводят не столько из заинтересованности крупного капитала в охране своей собственности, сколько из представления общества о праве и его готовности к самоограничению в рамках права.

    Обе точки зрения были представлены на конференции. Правда, доклад Ворожейкиной, как и положено докладу политологическому, был более «глобален», а в докладах Радаева и Волкова толковалось о предметах совершенно конкретных, тем не менее они явно противостояли друг другу хотя бы в тональности, в подходе к фактам. А факты-то как раз и не противоречили друг другу.

    Можно сказать: вот, наконец, дожили, и бандитам выгоднее отстать от своего гнусного промысла и стать легальными бизнесменами, или по-другому: вот, дожили, наша власть и бизнес-элита рекрутируются в основном из бандитов.

    Можно сказать: десять лет прошло, и сегодня наши работники столь же, если не более, бесправны, как были и при советской власти. Зачем же тогда было огород городить? Чего стоят все и всяческие преобразования, если простому человеку лучше от них не становится?

    А может, это все-таки просто нетерпение: следует ли ждать социальной и юридической грамотности у людей, никогда не живших в правовом государстве?

    Итак, по мнению одних, стакан наполовину уже наполнен, нужны только терпение и спокойная профессиональная работа, и все придет: демократия, гражданское общество, достойная в материальном отношении жизнь. Нетерпение может только все испортить, как это уже бывало в нашей истории.

    По мнению других, стакан полупуст, и скоро мы опустошим его полностью, поскольку изо дня в день мы закрепляем неправовые представления и неправовые практики в быту, в экономике, в политике.

    Я не знаю, чем именно руководствовались те или иные ученые, становясь на одну из этих позиций, когда анализировали одни и те же факты и приходили чуть ли не к противоположным выводам. Более того, я не берусь судить о том, кто из них прав, предоставляю право выбора читателю.

    Хочу только заметить, что в девяностые годы, как выяснилось, в Мексике все-таки победила демократия, и теперь там губернаторы — представители разных партий, и президент не может выдавать руководящие указания из своей резиденции, а страна стала по-настоящему федеративной. Наверное, это произошло потому, что авторитарная власть не принесла ей такого уж благоденствия и в какой-то момент стала тормозом в развитии, в том числе и экономики.

    Если не была им с самого начала.