В пути

Галина Бельская • 02 января 2018
Судьба — это быть верным себе — своему дарованию, интересу, характеру. И тогда выясняется масса важнейших подробностей жизни, которые вполне могут изменить мир к лучшему.

    Этнограф, этнограф… А, знаю, это фольклор — балалайка, сарафаны, пословицы разные. Этнография, значит.

    Из случайного разговора

    Это крупный мужчина. Большой, широкий, все пиджаки на нем — куцые, маленькие. Да и не носит он пиджаков. Куртки, свитера — для экспедиций самая удобная одежда, а в городе так — уже по привычке. Ясная, широкая улыбка вспыхивает часто и освещает разговор, делая его особенно доверительным. Попробуй не поверь такому!

    Шармер — одним словом. Ян Вениаминович Чеснов — знаменитый ученый, известный этнограф и здесь, и за рубежом, автор книг и многих статей, блестящий исследователь Кавказа; Кавказа, как ойкумены, части света с пейзажами, климатом и народами, как частью единого целого. Он всегда в пути — или в свои села на Кавказе, или в размышлении, таком глубоком, что отвлечь, извлечь его из этой «поездки» почти невозможно. Я бы сказала, что это исследователь страстный, всецело поглощенный чем-то чрезвычайно важным для него, но это кажется штампом, «опереттой». Потому говорю по-другому.

    - Ты прямо, как Лермонтов. Для него Кавказ — Судьба, и для тебя — идеи, работа, любовь — все. Выходит, Судьба.

    - А как он кончил? Скажешь тоже… Но ты права — Судьба.

    Я родился в Грозном. Самые первые воспоминания связаны с Кавказом, я помню чеченов еще до высылки, которая случилась в 1944 году. Медленно едем в кузове грузовика и по дороге подбираем старика. Он привлек мое внимание (а мне было лет пять), потому что в руках держал какой-то предмет, оказалось — музыкальный инструмент. Теперь я знаю, что это «дечик пандыр», «деревянный пандыр», а старик был знаменитый илличи, исполнитель эпических песен. Тогда я, не отрываясь, смотрел на него и до сих пор вижу этот инструмент со странными струнами, с какими-то веревочками. Это один из архетипов или гештальтов, если говорить зверски серьезным научным языком, он во мне всю жизнь. В школу я пошел в шесть лет в Дагестане, около Хасавюрта. Теперешние события проходят как раз через меня, по живому… Я помню там все тропинки и сухую землю, и всю в красном цвету весной от маков или тюльпанов. Там меня научили грамоте, там прочел первую книжку о подвигах Геракла, читал с упоением, и опять — это связано с тем местом, запахами, звуками речи нерусской, гортанной, чьей-то особой осанкой. Все это носишь в себе!

    До десяти лет я жил на Кавказе. Первые детские воспоминания — горы. Розовые, лиловые, багряные или вдруг — вообще их нет, затянет все дымкой — фантастика! И еще — бескрайние пшеничные поля, и по ним ходят волны, как по морю, или поля незасеянные, веснами они зацветают маками — красная бескрайняя земля! В Краснодарском крае отец, агроном по образованию, был директором очень крупного совхоза — 30 тысяч гектаров земли. Представляешь — масштабы! И по сей день те впечатления живут, не остывают в воображении или памяти — кто знает? Если сегодня вижу красную от маков землю или рано утром горы в дымке, окрашенной солнцем, что-то во мне вздрагивает, откликается.

    С отцом в детской жизни Яна связано много историй, не простой он был человек, а некоторые истории переворачивали жизнь мальчика, да и всей семьи, словно лист бумаги. И открывалась белая страница.

    В 1945 году совхоз собрал небывалый урожай, но зерно пропадало — не на чем было его вывезти. Отец мотался на лошади, приезжал черный, замученный. Время шло по часам. Наконец, договорился с полковником, который командовал колонной студебеккеров, Штаты поставляли их нам по лендлизу. Они шли через Иран, а дальше через Кавказ — в Россию, и Сталин, как известно, рассчитывал на них доехать до Ла-Манша. Отец умолил этого полковника на сутки задержать колонну. Машины огромные, ночь, пыль, рев моторов. Водительские экипажи спят у них дома по два часа. Потом подменяют друг друга, везут, не останавливаясь, на элеваторы зерно. Отец спас урожай.

    Надо было его видеть! Веселый, счастливый. Говорил: сможет накормить пол-России. А его за это вызывают в Москву — дело подсудное, задержали колонну, пойдете под расстрел. И все-таки у кого-то сердце дрогнуло, его решили спрятать подальше, а потом — забыли. Спрятали в середине России, в Липецкой области, как раз возле тургеневских мест, на реке Сестре, в маленьком совхозе «Пальна Михайловка». По обеим берегам речки две помещичьи усадьбы. И я оказываюсь в тишине, в другом воздухе, ландшафте после Кавказа и Грозного, после той энергетики и южного темперамента. И совершенно других законов жизни.

    Вот она, белая страница. Когда он приехал туда, ему было десять лет, а он не понимал тамошнего русского диалекта, потому что на Кавказе по-русски говорили иначе. Он оказался в другой стране. Зимой — бескрайние снега, под окном пробегает красная лисица… А весной — «разливы рек, подобные морям»: все тонуло в воде. Когда же вода спадала, мальчишки вели его добывать кленовый сок — он был сладкий, а березовый — нет. Мальчик, сильно чувствующий, с богатым воображением, оказался на Бежином лугу, точно в местах, описанных Тургеневым. Мальчишки рассказывали небылицы про ведьм, про наговоры и заговоры. Он стал жить в этом фольклоре, в новой бытовой, предметной среде. И сласти можно добывать не в тростнике, в плавнях Терека, где живут дикие пчелы и откладывают мед — белый, розовый, красный, ломаешь трубочку, а там эта чудная сладость. А здесь можно питаться соком, и он — в деревьях. Менялось мировоззрение мальчишки, новый мир оказался очень активной силой, повлиявшей и на характер, и на пристрастия. Но было и другое, была эвакуация.

    Я помню, как мама со мной и сестрой переплывала Каспийское море на танкере, помню Среднюю Азию, Туркмению, Красноводск. Тогда была холера. Я тащу двухлетнюю сестренку на спине, переступая трупы, перепрыгивая, боясь на кого-то наступить. Мы доехали до Иркутска, и тут нас обворовали — остались без денег, без крова. И без отца — он в это время командовал в партизанском отряде.

    Эта еще одна история с отцом, перевернувшая жизнь мальчишки, но кто знает, какой замес рождает ученого?! Вот он говорит:

    Мать жалела, почему не осталась на Кавказе. Они бы спасли всех нас, помогли — верила кавказцам. А я уже потом, когда выбирались из Сибири на запад и плыли на теплоходе «Худа-бердин» по Белой, по Каме, по Волге, все слушал и слушал разно говорящих людей. Этот шум почему-то был для меня очень важным.

    Я прислушиваюсь к нему, различаю слова, вижу чьи-то лица, прищур глаз, ухмылку — разные незнакомые лица окружают меня с детства. Я запоминал что-то важное в них, особенное. И в том не было моих специальных усилий.

    После развода, помыкавшись и помотавшись, бедная женщина с двумя детьми решила вернуться к себе на родину — в Тулу. Там она устраивается на работу… в Ясную Поляну. Вот какой подарок уготовила судьба будущему этнологу Яну Вениаминовичу Чеснову! Тульская областная библиотека, как известно, одна из лучших в России. Ее фонд — два миллиона книг. И все они были в его распоряжении.

    Мало того, — говорит он почему-то шепотом, — не поверишь, но я иногда ночевал на диване, где родился Великий.

    И замолкает, возможно, заново переживая этот момент или задумавшись. Потому что, если присмотреться внимательно, судьба неотрывно следила за перипетиями его жизни и всегда, даже в самых тяжелых испытаниях, получалось так, что все ему, будущему ученому, было — на пользу, а ей — на руку.

    Читал я по 200-250 страниц в день, спешил, боялся мало прочитать. И к Университету…

    Понятно, что к Университету он был подготовлен блестяще, поступил, а о специализации уже не думал — все решилось.

    У Толстого был огромный интерес к Востоку, это известно, и через подбор книг, его рассуждения и мысли по поводу Востока, он, Великий, как говорит Чеснов, передал интерес этот, сам того не ведая, подростку с Кавказа.

    В Москве тогда было полно китайцев, и он стал учить китайский. Уже скоро стал неплохим специалистом по его истории, хорошо знал язык. Но… не был ни комсомольцем, ни членом партии, и Китай, естественно, был закрыт для него семью печатями.

    Но почему Китай? Ведь Толстой никогда не увлекался Китаем.

    Да, не увлекался, но литература была, особенно по буддизму. А увлекся потому, что китайцы были живые носители языка и культуры, а это, как я рано понял, для меня оказывалось самым интересным — неизвестный народ, его язык, поведение, привычки, культура. Целый мир рядом с тобой и друг Се Ю-Ши, но все равно таинственный, не похожий на мой. Понять, проникнуть в него становится навязчивой идеей, целью. Так я стал этнографом, вернее, антропологом — «изучателем человеков». Китай — далеко, а Кавказ — близко и, родившись на Кавказе, вдохнув его воздух, я, по сути, никогда его не выдыхал. Вообще, думаю, каждый нормальный человек, попади он в такой водоворот жизни, стал бы думать этнографически. Что это такое? Внимание к человеку. Я изучаю, как человек «делается» немцем, мордвином, русским. Мало поставить такую задачу, надо найти средства решить ее. Надо иметь методики, подходы. У меня есть свои секреты.

    Секреты Яна Чеснова

    Есть три ключа, в которых я работаю, три регистра. Первый — крестьянский, это — иносказательно, а по-настоящему это — причинно-следственные связи, обустройство мира, внешняя оболочка, культура. Вот старик из Ингушетии (показывает фотографию), ему 82 года, он долбит ломом траншею, чтобы провести к дому газ в селе Хули. Я подхожу, здороваюсь, беру у него лом и начинаю копать; ему неудобно, но я отшучиваюсь, я мужик здоровый, мне — ничего; хозяйка уже стол накрывает — а как же? — раз гость в доме. И он рассказывает мне такие вещи, которые потом никто не расскажет. А речь шла об одном знаменитом ингуше, языческом жреце Эльмарзе Хаутиеве. Сейчас камень на его могиле, раньше разбитый, выброшенный, восстановили и поставили, где стоял. Кладбище на холме, внизу — горная река. Пейзаж «Над вечным покоем».

    Интересно, что мой учитель Н.Н. Чебоксаров, известный этнограф, а у него учителем был Е.Ф. Шиллинг, тот в 20-е годы работал с Хаутиевым, и вот теперь я сижу с его потомком и говорю о Хаутиеве, которого он хорошо знал. Теперь и я знаю о нем так много, как будто жил по соседству. Связь поколений. Она делает время общим, единым для всех.

    А однажды в 1985 году я прожил часть зимы в Хевсуретии, потому что снега меня там завалили, и я застрял. Для этнолога такая неприятность — большая удача. За это время я собрал огромный уникальный материал. Хевсуры когда-то были вайнахами, у них чеченский субстрат. Я занимался их верованиями, очень сложными, шаманского типа и жил у самого жреца. Крестьянский регистр мне сильно помогал. Я умею и топором работать, и дом строить. Но это лишь один из методов и то довольно примитивный и несовершенный. Можно сильно промахнуться. Моя первая большая неудача связана как раз именно с этим.

    Это было в 1965 году. Я вместе с С.И. Вайнштейном, знаменитым этнографом, знатоком Сибири, поехал в Сибирь к маленькому народу тафоларам, они живут в Саянских горах. И всего-то их 600 человек, мы у них поселились. Зимой они добывают соболя, на два-три месяца уходят в тайгу со своими оленями (олени у них не упряжные, как у чукчей, а верховые). Мы живем в доме у человека по фамилии Баканаев, я, как обычно, помогаю старику чем могу, запрягаю лошадей, еду в лес за дровами, словом — мы в прекрасных отношениях, и я уверен, что узнал все самое заветное. Но несколько лет спустя, когда лингвист Рассадин женился на его дочери, он сказал мне, что Баканаев — последний жрец, шаман этого народа. Я был потрясен — жил с ним, работал и ничего не узнал. Почему? Слишком прост метод, которым я хотел открывать самые потаенные сундучки, ан — нет.

    Куда и откуда идет время

    Однако прежде чем перейти к другим секретам, скажем пару слов о мире, с которым сталкивается ученый. Говоря о людях «кавказской национальности», например (то же — и с другими народами), мы вряд ли представляем их себе в подлинном реальном состоянии, характере, быте и жизни. И пользуемся расхожими, чаще всего навязанными и кому-то выгодными стереотипами, либо, в лучшем случае, стараемся увидеть и видим лишь внешнее проявление, даже не подозревая о его корнях и мотивах. Вскрыть их, понять — задача ученого. И рассказать нам, неученым.

    Как-то вечером, когда небо меняет цвет на глазах, а горы становятся то розовыми, то лиловыми, пастух, перегонявший оленей и упустивший их в реке, спасшихся только благодаря Яну Чеснову, сидя у костра и просушивая одежду спасителя, задал ему вопрос, который сильно озадачил: «А почему идут годы, и мы прибавляем каждый раз, наращивая их вперед, а то еще есть годы, и они идут назад, до нашей эры?»

    Концепция времени — материя тонкая, философская. Но почему он задал этот вопрос?

    Я думаю об этом. Дело в том, что у тех людей, которых я изучаю и на Кавказе и в Сибири, отношение ко времени особое, отличное от нашего. Вот, скажем, из двух близнецов кто старше? Первый появившийся на свет или второй? Мы ответим: первый старше, а они скажут: старше второй. Потому что он был первым зачат, а этот — ближе, значит — моложе. Старший тот, кто дальше. Вот в чем дело. Потому что время идет в обратную сторону, и тот, кто дальше, — тот первородный (вот она, библейская проблема!). По-ингушски, по-чеченски это «хьалхара ханаш» — изначаль ные времена, первичные времена.

    Если австралийский абориген на стене рисует крокодила, он начинает с хвоста, потому что крокодил ползет к нам, а хвост находится в изначальных временах, поэтому хвост — важнее всего. Есть такое философское иранское понятие «фарн», замечу — иранская культура вообще очень глубокая во всем, что касается времени. Есть концепция «фарн-счастье», в любом предмете есть этот фарн (слово обозначает световое начало.). У осетин фарн-счастье это… самый последний баран, потому что в философском смысле он — первый. Как этот близнец последний-первый. Как хвост крокодила у аборигена Австралии — они в начальном времени, в реальном же — они последние.

    Чтобы мне оказаться в этой культуре изначального времени, где порождается вся жизнь, где скрыты ответы на все тайны и хранятся все главные ценности, я должен стать в позицию начальную. Стать если не эмбрионом, то ребенком. Это второй постулат антрополога, второй мой секрет, а на самом деле, первый.

    Я становлюсь бесполым, я уже не мужик, который рубит дрова и кладет печь, а наивный младенец, и древние старухи объясняют мне, как надо зачинать здоровых детей. Почему они мне это рассказывают? Потому что у меня нет пола, я зародыш, эмбрион, а они — зрелые и учат меня уму-разуму. В этом состоянии я могу задавать самые интимные, тайные вопросы, и в этом не будет ничего неприличного. Но это — высший пилотаж, он не всегда получается.

    Поиски и открытия Яна Чеснова давались ему большим трудом и упорством. И еще — благодаря широчайшей образованности, начитанности. В сущности, довольно редкое соединение многих качеств, начиная с человеческого обаяния и кончая блестящими исследовательскими данными, сделали его одним из крупнейших этнологов нашего времени. На Кавказе он занимался женской культурой и только благодаря особенностям своей личности и потому — особенностям своего поведения смог понять смысл архаических обычаев, которые были недоступны никому из этнографов, работающих до него.

    Абхазская культура очень архаическая, там еще совсем недавно было положено, чтобы младший член семьи мыл ноги гостю. Сейчас они только приносят таз, девушка будет стоять с полотенцем и ждать. А в старину ей нужно было уложить меня в постель, расстегнуть брючный ремень. Сейчас она сопровождает меня, кровать уже расстелена, я должен при ней раздеться. Она стоит в дверях и ждет, когда я полностью приготовлюсь ко сну, чтобы потушить свет и уйти. В литературе это трактуется как институт гостеприимной проституции. Это — самая настоящая чушь! Наукообразный домысел! Никогда этого не было. А дело в том, что я — гость, и я лишен пола. Я ребенок, я окружен женской заботой. «Гость, что овца» — так они говорят. Я решил воспользоваться этим, так и родилась догадка — сделать этот прием методом работы. Раз я ребенок, могу спрашивать, что захочу. А знание, по их обычаю, идет только сверху вниз, и заговор можно передавать только младшему по возрасту. Я моделирую эту ситуацию — я становлюсь младшим по отношению ко всем тем, с кем я хочу вступить в контакт, кто знает традицию. И все становится понятно.

    Старая бабка, умирая, заговор передает внучке, тогда только время пойдет в одну сторону, это связано с представлением о времени. И если поведение мое демонстрирует мое младенчество, она заговор этот передаст мне. Этот прием я называю аристократическим, ведь аристократия начиналась с аскезы, с умаления, в русском богословии смирение называют кеносисом, это монашеский вариант того же. Как практически это сделать? Прежде всего, конечно, не лезть не в свои дела, поначалу я не задаю вопросов. Но главное, я должен пройти жесткую процедуру — принятия в это общество. А связано это со сложным обрядом, в нашей науке он называется обрядом перехода или возрастной инициацией.

    Смертельные игры

    Недавно на русском языке вышла книга одного француза бельгийского происхождения, Арнольда ван Геннепа, написанная в начале ХХ века, — «Обряды перехода». Книга интереснейшая. Речь идет о инициации мальчиков — их берут из семей, приводят в лес, поселяют в хижину в виде какого-то чудовища, туда должны налетать духи (которых, наверное, изображают взрослые), нападать на мальчика, наносить ему удары, но не смертельные, могут выбить зубы, например, пугают, то есть ритуально мальчик должен умереть, отделиться от прежней жизни, прежде всего от матери. Потом старики, когда мальчик все это пережил, ему говорят, что, на самом деле, это — игра, игра очень важная и тайная и потому ее нужно хранить от женщин. Только после этого они становятся мужчинами и полноценными членами племени.

    Для чего эта игра? Эта игра витальна, на грани жизни и смерти. Особенно жестока она у американских индейцев, у племени сиу в Дакоте. Там юношу практически распинают, он висит, раны кровоточат, и только его сестра, если она есть и если она целомудренна, имеет право его вылечить; поэтому в этом обществе особенно ценится целомудрие девочек и именно поэтому их всячески пытаются лишить девственности, и девочки спят со связанными ремнями коленями.

    Общество строится на оппозициях, и жизнь конечна. Это и показывают подростку, чтобы он прошел испытания, побывал в экстремальных ситуациях, повзрослел и знал о страданиях и смерти. Так что если это и игра, то очень серьезная, подчас смертельная. Я в работе своей, становясь эмбрионом, вхожу в край жизни. Меня могут выкинуть, «абортировать», если я не пройду их правил. Например, в Грузии я должен выпить очень много вина и не закачаться и после этого еще поднесут огромный рог. И надо знать, как его пить, чтобы не облиться. И если после этого ты прошел не качаясь, тебя примут. А если опьянел, не примут, ты потерял свой статус, и это — осмеяние. Вот в Мегрелии, приезжаю, накрыт стол, все за столом, а приезжей даме сунули полую косточку. Она начинает ее разглядывать, дуть в нее. Все опустили глаза, молчат, не смеются, но удовольствие — огромное. Потому что это — обряд осмеяния. Косточка из колыбели мальчика; мальчик писает через нее, она просунута в отверстие в колыбели, и потому он никогда не будет мокрым. На самом деле, гениальное изобретение, получше памперсов! И вот вместо ритуальной смерти пришельца проводят через обряд осмеяния — посмотрим, как выдержишь, знакомясь с чужими привычками и правилами, которых, конечно, не можешь знать. Если достойно проходишь, будешь принят обществом и своим знанием приобщаешься к нему, ну а нет — не взыщи, останешься чужаком.

    Мне очень интересен опыт одного американца, классика в нашей науке, Клиффорда Гирца. Его книжка «Интерпретация культур» сейчас переводится. Он с женой в 60-е годы приехал на остров Бали в Индонезии. Остров очень интересный, с древнеиндуистскими культами и божествами, которые раньше почитались в Индии, а теперь процветают только на острове Бали. Здесь ритуал общественного испытания статуса у мужчин связан с боем петухов. Чей петух окажется победителем, у того человека на какое-то время повышается статус. В какое-то время игры приобретали криминальный характер, и правительство их запретило. И вот Гирц со своей женой приезжают в село, имея документы от индонезийского правительства, разрешение быть в этой общине. Они даже знают язык, на котором говорят жители острова. А люди ходят и не замечают их, не говорят с ними и даже не отвечают на приветствия. Смотрят, как на пустое место, «как будто, — как описывает Клиффорд, — они смотрят в даль рисовых полей, за которыми горы». Несколько дней они живут в безвоздушном пространстве, они не приняты, они не прошли процедуру инициации.

    И вот начинается петушиный бой. Все жители собрались в центре площади, все сгрудились, сидят на корточках, колени торчат над плечами. Все, словно, единая масса, колышется в едином порыве в такт движений петухов, одно тело, живущее эмоциями. Вдруг на площадь влетает грузовик с вооруженными полицейскими, и все в один момент разбегаются, минута — и никого уже нет. Один, подхватив под мышку петуха, быстро убегает, и Гирц с женой устремляются за ним. Они бегут долго, сначала по улицам, потом по тропинкам, потом он резко сворачивает и ныряет в калитку к себе домой, и они за ним. И вот этот человек поворачивается к ним лицом и произносит слова приветствия, приглашая в дом, кричит жене, жена появляется с чаем, начинается веселое чаепитие. Они пересказывают весь этот эпизод и от души хохочут. В это время вламывается полицейский и говорит, указывая на хозяина, что этот человек участвовал в запрещенном деле, а Гирц спокойно так отвечает: «Да нет, мы уже давно здесь сидим». На следующий день все село их приветствует, кланяются, улыбаются. Что произошло? Вот таинство профессии! — Ты прошел испытание! Какое оно будет? Где тебя застигнет? Ты не знаешь, но без него, не пройдя его, через тебя будут смотреть на рисовые поля и горы. Эту процедуру я называют аристократической.

    У Яна Чеснова есть гипотеза, согласно которой рождение аристократа происходит вовсе не на основе лендлордных отношений. Любое нормальное человеческое общество начиналось как аристократическое — так он считает. И рождалось оно из-за самоограничения, аскезы. Жить в системе самоограничений на Кавказе -значит становиться аристократом. Если ты не тянешься за жирным куском, а берешь от курицы крылышко, если ты утром встал и убрал за собой постель и комнату (он сам слышал, как его хозяйка однажды, видя как он это сделал, назвала его по-абхазски «амета», что значит — «дворянин»). Аристократизм — это аскеза, самоограничение, когда живешь на грани жизни.

    И это ценится. Это как бы возврат к тому состоянию, когда ты — ребенок и когда ты имеешь права, будучи в беззащитном состоянии. Недаром Гегель говорил, что аристократ — тот, кто живет риском.

    Аристократ -тот, кто живет риском

    Аристократический ключ или регистр для ученого — лучший метод, на мой взгляд. Допустим, я еду ночью по Чечне, ехать мне далеко, в Ингушетию. Но вдруг слышу, что один из едущих в автобусе сейчас будет выходить. Село, в которое он едет, мне неизвестно, я стучу в его спину и громко, на весь автобус, спрашиваю по-чеченски: «У тебя там одного места для меня не найдется?». Он оборачивается: «А как же! — говорит, — пошли!». Все провожают нас глазами. Что происходит? Я ухожу в ночь, в неизвестность, с неизвестным человеком. Но этот поступок поднимет и меня, и его в глазах людей. Пройдет молва, что «очкастый» попросился к незнакомцу, и тот его принял, статус его сразу повысится, потому что через несколько дней я уйду и расскажу, как хорошо меня приняли. Так и было на самом деле. Но был риск.

    Это тот риск, который он называет аристократическим, и я все больше мысленно соглашаюсь с ним. Это не дровишки дедушке поколоть. Большинство же этнологов работают именно на бытовом уровне и называют это внутренним наблюдением. Записывают, какие табуретки, стулья, какая одежда, еда. Английский антрополог Эд. Лич назвал это «этногра-фическими консервами» — невкусно, выварено, и никакой пользы от такого варева. Интересная история произошла с известным Льюисом Генри Морганом. Он был принят в одно ирокезское племя и долго жил там. Один ирокез из этого племени выучился, получил хорошее образование. Как-то его спросили про книги Моргана «Древнее общество» и «Лига ходеносауни». Он сказал, что «читал». «Что думаешь про них?» Ирокез ответил: «Он написал все правильно, но ничего не понял». Причинно-следственный ряд был выстроен -система родства, элементы быта, но жизнь, душа, человек остались за книгой. Однако метод риска имеет оборотную сторону, и речь не идет о прямой опасности.

    Есть другой, более симпатичный мне американец, Фрэнсис Кашинг, он работал лет на двадцать позже Моргана в племени зуньи из пуэбло на Юге Штатов в полупустыне. Все поселение — одно племя, один дом, это и называется пуэбло. Он был принят, выучил язык, шли замечательные публикации о языке жестов, о культуре тела. Но оказавшись среди зуньи, он стал продвигаться как член племени. И чем больше он продвигался, тем меньше публиковал свои статьи. И наконец, достигнув высокого положения, став третьим человеком племени, совсем прекратил публиковаться. Он исчез как этнограф.

    Вот обратная сторона риска — «заиграться», прирастить маску к лицу так, что ее уже невозможно снять, чтобы вернуться к себе. То, что иногда бывает с актерами. С лучшими из них — они теряют свой взгляд со стороны, контроль, впадая в образ, становясь им. Я знаю одну такую актрису, ее после Джульетты сразу везли в специальную больницу и «выводили» из роли своими методами. И вдруг я слышу от Яна такую историю.

    Я работаю в Абхазии лет десять, научился говорить, стал почти своим и однажды в крепости, где абхазы спаслись от арабов в VII веке, услышал страшные для себя слова — сказал их известный человек, Гиви Смыр, открывший еще в советское время Новоафонские пещеры — он залез туда случайно, будучи мальчишкой, и открыл огромные залы, тянувшиеся километрами высотой в десятки метров. Сейчас он работает хранителем этой крепости. И вот ночью после долгой работы днем и вечернего затянувшегося винопития Гиви Смыр говорит мне: «Ты стал очень опасен». — «Почему?» — «Ты очень близко подобрался к абхазскому сердцу, одно твое неправильное движение может быть смертельным». Одно дело — изучение быта, кружев и рюшечек, другое — моя работа. Изучение человека, его души, потому что «сердце» тут иносказание, изучение самых тонких человеческих структур, характера, его тончайших особенностей — это опасно. Слишком много знаешь, многое понимаешь — это опасно. Слишком близко подобрался! Или оставайся совсем, или уходи. Вот в чем риск профессии — стать своим, будучи чужаком. А для себя — стать их частью, потеряв себя. Но это — тот аристократический риск, который делает твою профессию наукой, а жизнь — осмысленной.