«Беседы о Дубне научной»

Евгений Молчанов • 24 сентября 2017
Приводимые нами фрагменты относятся к 80-м годам. В ту пору журналисты еженедельника искали рубрики, компенсирующие «отработку» — подготовку дежурных материалов, служивших на потребу дня.

    Перед вами фрагменты книги, которая составлена из газетных публикаций. Впервые они увидели свет в еженедельнике «Дубна: наука, содружество, прогресс».

    Автора публикаций — Евгения Молчанова — со времени окончания им журфака МГУ занимали две темы: наука и пресса; наука и общество. Первая — поскольку он работал в газете научного центра. Вторая — поскольку нельзя быть от него (от общества) свободным.

    Известно, что в советские годы многие талантливые писатели и журналисты находили единственно приемлемой для себя проблематикой научное творчество. Прошли годы, но и сейчас в этих строчках живут люди, обещающие нам, что время, отданное неустанным занятиям истинным творчеством, прорастает в будущем.

    Данин

    (из главы «Сталкеры “странного мира”»)

    Сначала я услышал на одном из заседаний студии молодых публицистов «Зеленая лампа» рассказ Данина о научно-художественной литературе. Потом встретился с писателем в его рабочем кабинете, и мы долго говорили о нелегком хлебе популяризатора…

    На большом, темного дерева письменном столе — книги, папки с материалами, футляры из-под очков, курительные трубки. Вдоль стен — полки с книгами и несколько портретов: фотографии Эйнштейна, Бора, Мейерхольда, портрет Маяковского с черным лохматым Щеном, в такой же рамке — Пастернак. Картина, напоминающая пейзажи Гогена, — подарил один способный математик. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», издания по истории, философии, искусству и научные монографии сошлись здесь так же просто, как люди на корабле, отправляющемся в дальнее плавание…

    Мы начинаем беседу с последней (тогда) работы Даниила Семеновича — в 1981 году в издательстве «Знание» в серии «Жизнь замечательных идей» вышла его книга «Вероятностный мир».

    - В центре этой небольшой книги — не столько физика, сколько человек науки с его эмоциями, психологическая сторона исканий ученых, атмосфера поиска, драматизм и поэзия этого труда. Дважды в жизни мне посчастливилось работать в Копенгагене — в архиве Бора. Я имел свободный доступ к уникальным документам истории квантовой физики. Познакомился с неопубликованными материалами, которые касались процесса творчества ученых, рассказывали о том, как они взбирались на свои вершины, как приходили к уникальным результатам…

    - К «своему океану», как писали вы в «Резерфорде»? — «Вся жизнь замечательного человека — это тяготение к океану…». За точность цитирования, конечно, не ручаюсь…

    - Цитата точная. Да, когда я работал над жизнеописаниями «Резерфорд» и «Бор», у меня появился вкус к рассказу о человеке. Научно-художественная литература невозможна без этого. Люди — носители страстей, исканий, борьбы и поэзии науки. И они волей-неволей становятся объектом изображения.

    Книга о физике и физиках — «Неизбежность странного мира» — была попыткой рассказать о науке как о драме идей. (Выражение самого Эйнштейна!) Соединение драмы идей и драмы людей легло в основу рассказов, многие из которых и сегодня еще выглядят современными. А написал я эту книгу, во-первых, потому что я по образованию физик, а, во-вторых, тогда, на рубеже 60-х годов, всех — и меня в том числе — очень волновала современная физика, она вызывала особый общественный интерес — волновала и страшила одновременно…

    Но ничто не держится слишком долго. Увял и острый интерес к физике и физикам. Зато расцвел интерес к биологии с ее огромными достижениями. Ведь в генетике произошла подлинная революция. Возродился и особый, легко объяснимый интерес к гуманитарным наукам.

    - Чем, с вашей точки зрения, научно-популярная литература отличается от научно-художественной?

    - Научно-популярная литература всегда предполагает определенный образовательный уровень читателей. Это могут быть школьники. Или студенты. И даже ученые, но из иных областей науки. Так, журнал «Природа» адресуется ученым: популяризует, скажем, физику для нефизиков, но всякий раз предполагает развитое научное мышление.

    А научно-художественная литература, как и все искусство слова, адресуется читателю вообще. Можете ли вы представить себе роман для математиков? Или — поэму для агрономов? Смешно, не так ли? Однако даже для чтения исторической повести необходим известный уровень интеллигентности читателя. Он должен в своем общем развитии дорасти до предлагаемых ему научно-художественных книг, чтобы понять то, что составляет предмет научных исканий. Но не более того: специальных знаний по истории или физике от него не требуется. Научно-художественная литература хочет рассказывать о том, как делается наука, и хочет показывать человека науки — драматизм его поисков и переживаний. Этим она прокладывает дорогу в душу читателя.

    - Даниил Семенович, работая над своими книгами, вы наверняка встречались со многими учеными. Вспомните, пожалуйста, самые памятные для вас встречи.

    - Памятны встречи с Ландау, с Таммом, с Тимофеевым-Ресовским… О живых — не говорю… Многое зависело от обстоятельств, при которых такие встречи происходили…

    - А бывали необычные обстоятельства?

    - Довольно необычно, будучи еще студентом, познакомился я у друзей со Львом Давидовичем Ландау. Был я тогда зеленым юнцом, учился на втором курсе, но имел собственные «теории» о разных вещах. Не понимая масштаба этого человека, я вел себя по-мальчишески вольно, азартно настаивал на каких-то глупостях. Стыдно вспоминать! Ландау был неумолим и высмеивал меня. Теперь-то я знаю, что, когда встречаешься с необыкновенным человеком, лучше побольше молчать и повнимательней слушать.

    Большое впечатление производит иногда их совершенно неотразимый способ просто рассказывать о сложнейших вещах. Двадцать с лишним лет собирается в Центральном доме литераторов регулярный семинар «Писатель и современная наука». Ландау, Тамм, Тимофеев-Ресовский, Астауров, Энгельгардт и многие другие большие ученые выступали на этом семинаре. И порою писатели зачарованно слушали их мастерские рассказы о весьма мудреных открытиях, учась смелой простоте и выразительности их языка.

    Помню, однажды я спросил покойного ныне теоретика А. Компанейца, как «на пальцах» — без формул — объяснить закон сложения скоростей в теории относительности. Он ответил: «Я этого не умею. Все умеет объяснять на пальцах только Яков Борисович Зельдович!». Писатели по меньшей мере дважды убедились, что это правда, когда академик Зельдович рассказыал на нашем семинаре о черных дырах и кварках…

    Как-то на одном из наших писательских семинаров И.Е. Тамм рассказывал о расшифровке кода наследственности. Потрясенный этим научным событием, он старался передать прежде всего свое удивление и восхищение открывшимся. Конечно, в отличие, скажем, от квантовой механики, тут можно было легко привлечь в рассказ зримые модели. И все-таки, думается, биологи не рассказали бы так о достигнутом успехе, как это сумел сделать физик-теоретик. Тамму не надо было оглядываться на коллег-генетиков. Они просто не были его коллегами.

    Но не только для писателей встречи с учеными необыкновенны и поучительны. Я заметил, что и ученые, пытаясь прозрачно и образно говорить о сложных вещах, в случае удачи сами испытывают громадное удовлетворение, что они были поняты.

    - Недавно я беседовал с Ярославом Головановым, он считает, что не все поддается популяризации, и привел печальный пример, когда у него не получился материал о работах Ландау. А как вы считаете, можно ли популярно рассказать обо всем на свете?

    - Году в 1960-м я писал о беседе с Ландау в «Литературной газете». Он рассказывал о своих идеях построения современной теории элементарных частиц. Очерк назывался «Это вам покажется странным…». Как-то я ухитрился главное изложить-изобразить доступно. Но для этого мне понадобился старый, хорошо известный дуализм «волна — частица». Принес Льву Давидовичу гранки на визирование, а он мне: «Вот это (о дуализме) — выкиньте. Все остальное точно. Охотно завизирую, но это надо удалить». Я, конечно, стал защищаться. Говорил, что читательскому воображению нужно опираться хоть на какие-то — пусть иллюзорные! — физические реалии. А в ответ слышал одно: «Волна — частица — это обман трудящихся. Для разговора за чаем годится, но в статье выглядит вульгарно. Ведь есть формулы — они прекрасно все объясняют!». Тогда я заговорил о необычности совмещения несовместимого — о том, что древние греки в своей поэзии называли оксюмороном. Осознаваемая необычность представлений притягательна — она трогает и волнует читателя. «Недаром еще Бор…» — сказал я. — «Ну, знаете, что дозволено Бору, то не дозволено…» — возмутился Ландау. Однако, в конце концов, он сменил гнев на милость: «Ладно, оставляйте! Но пусть это будут ваши слова, а не мои…».

    - Как вы считаете, сегодняшний день науки, который открывает все новые области и направления, дробит целое, уменьшает роль отдельных ученых, — не наступает ли он «на горло песне» научного писателя и публициста?

    - Ландау любил повторять высказывание Макса Планка о том, что новые идеи вовсе не побеждают старые, но просто умирают носители старых идей, а им на смену приходят молодые люди, для которых старые идеи — это уже арифметика.

    Одна из главных трудностей растолковывания нового вот в чем: пока оно создается, очень сложно отделить принципиально важное от второстепенного. Все кажется равно существенным. По крайней мере, со стороны. Новые построения так глубоко уходят корнями в искания, которые десятилетиями были бесплодными, что для понимания достигнутого необходима громадная осведомленность. Как преодолеть эту трудность, не ожидая, пока новое станет классикой? Не знаю. Впору только одно — чтобы быть понятным, популяризатору необходимо привлекать массу материала, который, возможно, и оказался несостоятельным, но зато рисует драматическую историю научных исканий.

    - А не уменьшается ли, на ваш взгляд, «удельный вес» личности с увеличением роли коллективов в научных исследованиях, с индустриализацией науки? Ведь это тоже объективный процесс, который ведет к новым «драмам идей и драмам людей»? Мне доводилось слышать рассуждения на сей счет Ильи Михайловича Франка, и его эта проблема весьма беспокоила.

    - Я очень люблю старую испанскую поговорку: вдвоем привидение не увидишь! Решаюшая идея приходит в голову одному человеку. Она привидение. Не приходит идея в голову всему коллективу. Коллектив играет решающую роль в ее разработке, а генератор идеи всегда одиночка. Такова уж природа творчества. И потому «индустриализация» науки тут мало что меняет.

    Когда «Беседы о Дубне научной» были уже практически готовы к изданию, я позвонил писателю по его домашнему телефону. Телефон не изменился за прошедшие почти пятнадцать лет. И голос в трубке — тоже. Даниил Семенович вспомнил нашу беседу, и когда я попросил его «представить творческий ответ» о написанном за последние годы, он в первую очередь назвал большую, в 25 издательских листов, книгу «Бремя стыда (Пастернак и мы)». Вышел вторым изданием «Вероятностный мир». Вышла новая небольшая книжка «А все-таки оно существует! (Критические размышления о научно-художественном кино)». А из небольшого фрагмента опубликованной здесь беседы родился целый учебный курс для студентов Российского гуманитарного университета. С некоторой долей самоиронии Данин назвал это квазинаукой. И курс, который сейчас пишет Даниил Семенович, будет называться «кентавристикой». Завершился наш телефонный диалог приглашением в Дубну — дай Бог, встретимся снова! Увы… Встрече не суждено было осуществиться. В марте 2000 года Даниила Семеновича не стало, и горечь этой утраты еще раз подчеркивает необходимость чаще общаться с такими людьми. Это общение — одна из немногих милостей, которые дарит судьба.

    Яник

    (из главы «Большое видится на расстояньи…»)

    Больше двадцати лет назад мы познакомились в Дубне с профессором Яником, и с тех пор я не однажды встречался с ним на сессиях ученого совета. И вот — очередная беседа в Дубне. Не совсем легкая беседа, потому что многое в этот раз я услышал от профессора Яника впервые. Его с полным правом можно назвать ветераном ОИЯИ: появился он здесь еще в 1958 году. Но считает своей второй (после Кракова) родиной все-таки не Дубну, а небольшой городок в Норвегии, Келлер. Почему же не Дубна?

    - Профессор Яник, говорят, все мы родом из детства. Корни вашего увлечения физикой — тоже в «нежном возрасте»?

    - Да, физикой я интересовался еще ребенком. Даже были недоразумения с мамой (отец погиб в 1940 году) — ей хотелось видеть меня либо медиком, либо инженером, это были профессии, типичные для того слоя польской интеллигенции, в котором я рос. Мой конечный выбор вызвал в семье разочарование.

    - А с учителями вам повезло?

    - Еще в студенчестве я встретился с профессором Хенриком Неводничанским. Сейчас его имя носит Институт ядерной физики в Кракове, где я работаю. От этой встречи зависела не только моя научная карьера — под влиянием личности профессора Неводничанского сформировалось и мое понимание физики. А потом работал в различных лабораториях Норвегии, США, часто ездил в Дубну. Здесь посчастливилось встретиться с академиком Ильей Михайловичем Франком. Масштаб личности этого ученого трудно переоценить. Был еще замечательный ученый — Федор Львович Шапиро. Он умер слишком рано, в расцвете творческих сил. То, что в свое время физика конденсированных сред стала развиваться в Дубне, был создан ряд хороших спектрометров, — это во многом и его заслуга.

    - В то время эта идея нелегко пробивала дорогу. Но, кажется, у вас были еще какие-то причины, затруднившие контакты с Дубной, Россией, тогда Советским Союзом?

    - Да, я испытывал большие психологические трудности. Моя семья и я лично много пережили в 39-м и 40-м годах.

    - Простите, ваш отец погиб в Катыни в числе других польских офицеров?

    - Да, в Катыни. Сейчас об этом пишут много и у нас и у вас, а я знал об этом с детства. И умом понимал, что ехать надо, полезно, а на сердце было тяжело. И все же я себя убедил: правит ли Польшей и Россией царь, король или император, правят ли коммунисты — нашим народам надо учиться вместе жить и работать. Есть разные примеры. Поляки строят в России дома. Русские приезжают к нам торговать. Это еще не сотрудничество. Но если русские и поляки делают физический эксперимент на созданном их руками спектрометре — они уже никогда не будут врагами.

    - А что сегодня с физикой в Польше?

    - Как это ни парадоксально, но при коммунистах наука в Польше… не могу сказать, чтобы развивалась лучше, но — ценилась выше! Теперь же большинство в правительстве считает, что наука должна сама себя финансировать. Больший акцент предлагается делать на прикладные исследования. Страна наша бедна — говорят нам политики. И мы понимаем, что надо постараться пережить трудные времена. Тем более что и общество на ученых смотрит с предубеждением: «Что они там исследуют?», «Зачем они нужны?» — эти и подобные вопросы отражают степень критического настроя.

    - Почему ваш выбор в свое время пал именно на Норвегию?

    - Когда в 1957 году я смог поехать за границу, выбор пал именно на Физико-энергетический институт в Келлере, где единственный реактор в Европе был в равной мере открыт для исследовательских работ физикам как Запада, так и Востока. С тех пор около двух месяцев в году я провожу в Норвегии. И хотя там реактор имеет сравнительно невысокую мощность, но есть очень хорошее экспериментальное оснащение, прекрасные отношения с коллегами — мы там с женой работаем и чувствуем себя очень хорошо.

    - Профессор Яник, вы упомянули о супруге, с нею связан мой следующий вопрос, правда, он может показаться вам некорректным. Ваша семья не страдает от вашего чрезмерного увлечения работой?

    - Нет, вопрос хороший. Но, видите ли, мы с женой почти со времени нашего знакомства и свадьбы работаем вместе. Она — профессор физической химии (или химической физики?). Так что не могу отделить работу от семьи. Но другое дело, может быть, слишком много у нас в семье всегда было разговоров, связанных с наукой, и мы больше внимания уделяли работе, чем дочкам. И в то же время они всегда видели, что их родители живут не для приобретения вещей, накопления денег, а есть нечто выше — духовное совершенствование, любимое дело. В данном случае под духовностью я понимаю не только религиозное начало, а стремление к умножению знаний, познанию нашего мира, Природы, в том числе и трансцендентные аспекты познания…

    …Хотя, вы знаете, все не так просто. В наших посткоммунистических странах сейчас активно пропагандируются преимущества западной цивилизации, высокие технологии, которые там развиваются, и в сознание людей независимо от их воли закладывается такая психология: стремление к тому, чтобы больше иметь, а не больше быть. И все же я восхищен русской интеллигенцией постперестроечных времен. Когда сейчас приезжаю в Дубну, мне очень приятно откровенно говорить обо всем с давно знакомыми людьми, которых я как бы снова узнаю. И еще одна притягательная черта Дубны — то, что мы имеем возможность работать с людьми, продолжающими традиции великой российской физики и русской интеллектуальной элиты.

    - Вы хорошо знакомы с Иоанном Павлом II. Скажите, главу Ватикана физика интересует?

    - Наше знакомство с Каролем Войтылой началось еще тогда, когда мы оба были молоды, в 1953 году. Разница в возрасте между нами — семь лет. Моего собеседника интересовала физика, меня — философия. Мы устраивали поездки в горы, много ходили пешком или на лыжах, и прогулки были насыщены дискуссиями на темы физики, философии, религии. Тогда же, в 50 — 60-е годы удалось собрать круг краковской интеллигенции, в котором наши дискуссии продолжались. А когда епископ Краковский стал римским папой, он сразу сообщил о своей заинтересованности в том, чтобы наши философские беседы продолжались, и с 1980 года они проходят в форме конференций или в Ватикане, или в летней резиденции папы в Кастель Сандольфо. Таким образом, я стал «резидентом» Иоанна Павла II среди польских ученых, каждые два года приглашаю их для «папских бесед».