Феномен Пригожина

Ольга Балла • 19 ноября 2017
Фундаментальные характеристики мироздания, утверждает он — нестабильность, неравновесность, нелинейность, ни к чему простому не сводимая сложность.

    Илья Пригожин, физикохимик по роду занятий, мыслитель по существу, русский по происхождению, франкоязычный бельгиец по культурной принадлежности — человек с чрезвычайно своеобразной интеллектуальной судьбой. Еще своеобразнее культурные последствия того, что он сделал. Его называют «современным Ньютоном», а сделанное им в науке признают основой возможной в будущем новой модели мироздания — третьей в европейское Новое время после моделей Ньютона и Эйнштейна.

    Всю свою естественнонаучную жизнь он занимался неравновесной термодинамикой открытых систем — термодинамикой вдали от равновесия, которую он же, со своими брюссельскими коллегами, и создавал. Ему обязана существованием брюссельская школа термодинамики — крупнейшая в своей области; с нею — важный этап в становлении термодинамики необратимых процессов; одна из самых удачных, как говорят, математических моделей в теории самоорганизации и химических колебательных систем — так называемый брюсселятор. В 1977 году Пригожин получил Нобелевскую премию — за достижения сугубо химические: «за работы по термодинамике необратимых процессов и химических колебательных систем, особенно за теорию диссипативных структур». Он ввел само понятие «диссипативные структуры» (исходно — устойчивое упорядоченное неравновесное состояние системы, через которую проходят потоки энергии, массы и энтропии). И еще одно, настолько популярное в последние десятилетия, что оно как будто потеряло авторство: «самоорганизация».

    Неравновесными процессами в открытых системах в ушедшем веке занимались многие: один из основателей общей теории систем Л. Берталанфи, Л. Онзагер, Л.И. Мандельштам, М.А. Леонтович, М. Эйген, создатель синергетики Г. Хакен… Но место Пригожина в этом ряду — особенное. Он перенес свои модели с физико-химических структур вещества на структуры вообще: можно, пожалуй, сказать — на структуры бытия: придал естественнонаучным суждениям статус онтологических. И это имело очень большое влияние далеко за пределами области его профессиональных занятий.

    Книги Пригожина по неравновесной термодинамике — «Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой», «Время, хаос, квант: К решению парадокса времени» (обе — в соавторстве с И. Стенгерс), «От существующего к возникающему», «Конец определенности: Время, Хаос и новые законы природы» — выдержали не одно издание, с увлечением читаются непрофессионалами, включая и безнадежных гуманитариев, которых пугает самый вид формул. Названия их стали нарицательными, словесные обороты из них вошли в расхожий лексикон гуманитарных текстов, включая публицистику и повседневные разговоры. Узкоспециальная терминология быстро превратилась в элементы культурного языка, понимание которого уже как будто не требует знания ни химии, ни физики.

    Издавался он много, в том числе по-русски, но ранние его книги — «Введение в термодинамику необратимых процессов», «Неравновесная статистическая механика», «Химическая термодинамика», «Термодинамическая теория структуры, устойчивости и флуктуаций» — не читались как мировоззренческие, философские, хотя там практически все для этого уже было. Только после 1977 года сам Пригожин приступил к осуществлению программы, конечной целью которой было изменить состав фундаментальных законов физики: включить в него необратимость и вероятность. Занявшись выяснением математических и физических оснований Времени (понятого как принцип бытия — потому мы и пишем его здесь с большой буквы), он поставил себе цель проследить эти основания до самых — естественнонаучно формулируемых — корней бытия. Так химик Пригожин стал превращаться в философа.

    Перелом (для «массового» читателя) знаменовала в этом отношении книга Пригожина и Стенгерс «Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой», вышедшая во французском оригинале в 1979 году. По-русски первым изданием она вышла в 1986-м и стала интеллектуальным событием. Вот там-то и были заявлены претензии, по сути дела, на эпистемологическую революцию: на то, чтобы пересмотреть базовые принципы, установки, мыслительные привычки современной науки, восходящие, по меньшей мере, к Ньютону. Сформулировать такие законы природы, которые учитывали бы хаос, возникающий в неустойчивых динамических системах. А таких, по убеждению Пригожина, большинство.

    Новый диалог, его онтология и этика

    Классическое естествознание числило такие процессы по разряду отклонений, которыми следует пренебрегать при окончательном описании объектов. Пригожин увидел в них норму. Сложность первична; простота — частный случай. Разнообразие, множество вариантов возможного развития — первичны; единообразие и предсказуемость — частный случай. Перемены — закон; неизменность — преходяща. Обратимые процессы — частый случай: они происходят только в достаточно простых системах (в качестве примера Пригожин обыкновенно приводит маятник). Но большинство систем в природе — сложные, и процессы в них необратимы. Вся природа по существу — постоянное порождение новых форм, принципов, состояний; она сама — открытая динамическая система, которая «выбирает» свой дальнейший путь в точках бифуркации. Нельзя ни точно предсказать, что будет выбрано, ни вполне надежно это контролировать: в критические моменты все решает случай. Природа-система регулирует себя сама. И должны быть развиты сугубо научные, рациональные средства к тому, чтобы понять мир в таком качестве. Переход от Хаоса к Порядку поддается математическому моделированию; существует ограниченный набор моделей такого перехода — универсальных, которые работают на всех уровнях природного целого.

    Пригожин предпринял радикальную ревизию коренных понятий европейского естествознания и мировосприятия вообще. Он предельно расширил понятие Природы, включив в него вообще все, в том числе и человека с его свободой, творчеством и их продуктами. С этих позиций он переосмыслил то, как человек должен себя вести по отношению к своему Большому Целому.

    В пределах классического мировосприятия, говорит Пригожин, человек рассматривал природу как механизм и надеялся подчинить себе без остатка. Он же утверждает ее самовольность и самовластность. «Новый диалог» с ней, считает он, должен исключать принуждение и насилие. То есть управлять природой — и отдельными ее частями — в рамках таких представлений очень даже можно: зная механизмы самоорганизации, намеренно ввести в среду нужную флуктуацию — и направить развитие. Правда, лишь в соответствии с возможностями самой среды. Известная свобода выбора у человека есть, но ей придется считаться с собственной «свободой» объекта. Тем более что последствия своих неверных действий человек тоже не может ни предсказать, ни контролировать. В мире Пригожина природу предписывается внимательно выслушать, а затем уже предложить ей что-то такое, с чем она могла бы согласиться. В качестве идеологии всe это, может быть, и банально, но Пригожин отличается от прочих рассуждающих на подобные темы тем, что сформулировал конкретные естественнонаучные основания такой этики.

    Пока коллеги-профессионалы спорили с Пригожиным, от его концепции, едва ли не сразу по ее возникновении, стали расходиться круги по многим областям знания. Уже сам Пригожин предложил рассматривать через призму понятий неравновесных процессов и открытых, самоорганизующихся систем социальные, психические, биологические явления, — и принято это было очень быстро. Его модели заработали в экономике и географии, геологии и лингвистике, экологии и медицине, демографии и метеорологии, — вообще едва ли не везде, где можно обнаружить развивающиеся системы: я сама сталкивалась с ними в текстах о «путях аграрного развития России», о «проблеме предотвращения конфликтов в Центральной Азии», об «истории структуры 1-й Государственной думы и ее фракций», о «законе кармы».

    Время: мысли и чувства

    Стержнем всего проекта и главной своей интеллектуальной заслугой сам Пригожин считает «переоткрытие» понятия Времени. Действительно, отношение ко времени (отождествленному с необратимостью) в «гуманитарном» и «естественнонаучном» пластах новоевропейской культуры издавна было очень разным. Насколько озабочено неумолимым временем было все, связанное с человеком, — настолько пренебрегали им в науках, занимавшихся «внечеловеческой» природой. Со времен Ньютона наука — чем дальше, тем больше претендовавшая на то, чтобы быть мировоззрением вообще, -утверждала, что в фундаментальных структурах мироздания никакого времени нет. Иллюзия его возникает в мире, статичном по существу, из-за того, что меняется положение и точка зрения самого наблюдателя. Время — в человеке; это, в каком-то смысле, сам человек.

    Обратимым — по существу иллюзорным — время оставалось и для автора первого после Ньютона большого научного переворота — Эйнштейна. «Природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы…»

    Тут надо сказать, что пересмотр отношений со временем (в частности, нетривиальная для прежних эпох идея его «многомерности») — одна из сквозных идей ХХ века. Пересмотр отношений с культурными константами столь глубокого залегания — свидетельство радикальных переломов в культурной истории. В этот пересмотр Пригожин включился по-особенному: как традиционалист — представитель и продолжатель самой что ни на есть классической для Нового времени традиции. Он внедрил в описание фундаментальных уровней бытия («законов природы») идею, она же и чувство, на которой европейская культура строилась веками. Ей ведь совершенно чужда невозмутимость восточных, например, культур в отношении времени. Напряженное, динамичное чувство времени — одно из самых характерных европейских чувств. Европеец живeт постольку, поскольку всe время преодолевает свои прежние состояния, поскольку его выталкивают из этих состояний силы, которые он описывает как законы истории.

    Последние два столетия различные формы историзма (интеллектуальной чувствительности ко Времени) интенсивно, но очень неравномерно врастали в разные области знания. Раньше всего это произошло в искусствах и гуманитарных науках (и не удивительно: они ближе всего к живому человеческому чувству). В XVIII веке Время заметила в своих объектах космология (космогоническая теория Канта — Лапласа). Затем, в XIX -геология (историческая геология Лайеля). Далее — биология: эволюционизм Дарвина. В физике же и химии — занимающихся «фундаментальными» процессами в веществе — дело обстояло куда сложнее.

    Эволюционизм здесь наталкивался на неколебимое представление (глубокое — на уровне интуитивного чувства), что на самом глубоком уровне никаких изменений — и никакого времени — быть не может. Поэтому в семидесятые годы XIX века потерпел неудачу крупный физик Людвиг Больцман, последовательный сторонник эволюционной теории Дарвина, попытавшийся стать Дарвином в физике. Он, кстати, впервые ввел временную необратимость в описании системы на микроуровне. Современное Больцману научное сообщество не поняло программы «эволюционизма» в физике и не приняло ее. Ей предстояло ждать своего часа еще почти столетие, а «Дарвином» физики суждено было стать, вероятно, Пригожину.

    Возможно, впечатление, которое произвел Дарвин на своих современников, нам теперь трудно как следует оценить и прочувствовать. Оно апеллировало напрямую не только к умственным привычкам времени, но и к самим его мировоззренческим установкам. Может быть, идеи Дарвина определили все дальнейшие отношения европейского человека со Временем и Развитием. От его теории ждали, что она даст универсальный объяснительный принцип, который будет успешно работать на внебиологических материалах — в той же физике. Больцман, например, готов был перенести ее и на методы самого мышления. Соблазны «парадигматизации» дарвиновского подхода появились немедленно, закрепились в культурной памяти и потом уже воспроизводились при удобных случаях. Ведь нечто подобное произошло и с пригожинской теорией диссипативных структур! И это совсем не случайно.

    Как интеллектуальное событие Пригожин был подготовлен по меньшей мере всем XIX веком, на протяжении которого происходили, накапливаясь, события разной степени радикальности, в целом «сдвигавшие» научное мировосприятие от жесткого детерминизма и механистичности в сторону статистического и вероятностного подхода. Развитие, эволюция — вообще ведущие понятия в мышлении XIX века; понятие «абсолютного» за всем этим в течение последних двух веков постепенно теряется, пока не исчезает, наконец, совсем. В немецком идеализме, философской доминанте начала века, под Развитием понимается еще развитие Абсолютного Субъекта — богочеловечества. Но в следующую эпоху в эволюционизме Дарвина, Конта, Спенсера оно уже — развитие природы, а история челове-ка — завершающая фаза естественноисторического процесса. Отныне Время, форма развития живого, связывается с непрестанным порождением нового. Идея развития проникала в структуру мысли все глубже, пока, наконец, не встал вопрос о механизмах и природе развития как такового. И наука, и культура в целом ко времени Пригожина уже были «готовы» к тому, чтобы кто-то задумался наконец о возможной «общей теории изменений».

    Оправдание Случая

    До-пригожинским европейским мышлением была освоена в основном необратимость «с человеческим лицом». Оно знало еe, например, под именем Судьбы, Рока. А вместе с ними, в том же букете понятия, которым Пригожин тоже предложил полноценный естественнонаучный — и на основе этого философский статус: Случайность, Вероятность, Выбор… — все то, из чего рождается, в чем осуществляется Судьба-Необратимость в еe человеческих обличьях. А Пригожин взялся показать, как все это происходит на уровне «естественных», глубоких структур бытия. Опираясь на работы русских математиков А.Н. Колмогорова, Я.Г. Синая, В.И. Арнольда, он описал новые классы неустойчивых динамических систем, поведение которых можно охарактеризовать как случайное. Так Случай получил естественнонаучный статус и стал предметом рационального моделирования.

    Случай и Вероятность постигла в европейской культуре в известном смысле та же судьба, что и Время с его необратимостью. О них много говорили — только не в пределах науки. Классическая наука занималась связями и закономерностями существенными, необходимыми, общеобязательными. Случай же — вещь принципиально «иррациональная» — властвовал над человеческой, слишком человеческой, далекой от всякой науки жизнью (опять человек и Большая Природа оказались как бы по разные стороны «барьера» -как будто в различно устроенных сферах бытия).

    Научная история неопределенности началась тоже в XIX веке. Немецкий физик, физиолог, натурфилософ Г.Т. Фехнер (1801 — 1887) первым всерьeз заговорил об индетерминизме в естественных науках, даже выделил там разные его варианты. Причем интересно, что идея неопределенности у него связана с представлением о мире как едином органическом целом и о некоем «высшем» законе, через который мир может быть описан в качестве такого целого. Пригожин, разумеется, не наследник и не продолжатель Фехнера; здесь преемственность не концепций, а тем и интуиций. Да, у Фехнера такие интуиции возникали в пределах совершенно других установок, которые нынешней культурой чувствуются как безнадежно архаичные. Но уверенность его в том, что есть неопределенность, коренящаяся в самом процессе с его непредсказуемым развитием, оказалась точным попаданием и нашла продолжение в вероятностных теориях ХХ века. Продолжил эту тему и Пригожин.

    Энтропия, или Судьбы необратимости

    У образа необратимости — большой, космологической — в новоевропейской мысли были свои этапы развития. Первый из них определялся представлением, согласно которому еe нет — или, что то же, для понимания мироздания ею можно пренебречь. Следующий этап начался в XIX веке и ознаменовался формулировкой второго начала термодинамики. Новое понимание гласило: необратимость есть, она разрушительна; в перспективе — неизбежная тепловая смерть Вселенной. Третий этап начался в ХХ веке и связан с именем Пригожина. Основные идеи: необратимость, во-первых, пронизывает все уровни мироздания, а во-вторых, она способна быть конструктивной — вообще она скорее синоним жизни, чем смерти. Пригожин — чего до него, кажется, никто не делал — показал конструктивную роль разрушения — известного классической термодинамике под именем энтропии.

    Несмотря на своe греческое имя, как бы автоматически свидетельствующее о древности понятия, энтропии нет и полутора веков. Его ввел в 1865 году Р. Клаузиус как понятие физическое: энтропия (S) в термодинамике — функция состояния термодинамической системы. Согласно второму началу термодинамики, в замкнутой системе неравновесные процессы сопровождаются ростом энтропии и приближают систему к состоянию равновесия, в котором она максимальна. Это состояние необратимо; в нeм система уже не способна совершать работу; теплообмен прекращается. Особый драматизм закону придает статистическая интерпретация. В ней энтропия — мера беспорядка в системе, а конечный результат действия второго начала термодинамики — однородность, лишенная формы, иерархии, вообще какой-либо дифференциации. Другое ее имя — смерть.

    Неравновесные процессы в открытых (сообщающихся со своей средой) системах, которые изучает термодинамика Пригожина, тоже связаны с возрастанием энтропии, но наделяются новым смыслом. Она перестает быть синонимом смерти.

    Классическую термодинамику сам Пригожин назвал теорией «разрушения структуры» и взялся дополнить ее теорией «создания структуры». Дав четкую естественнонаучную формулировку конструктивной роли, которую на всех уровнях природы играют необратимые процессы, он предложил основы будущей всеобщей теории формообразования: кристаллизации порядка из неупорядоченных (и неравновесных) состояний. Необратимость была введена в уровень фундаментальных законов физики.

    В открытых системах отток энтропии наружу способен уравновесить ее рост в самой системе. Тогда может возникнуть и поддерживаться стационарное состояние (Берталанфи назвал его «текущим равновесием»). По своим характеристикам оно может быть близко к равновесным состояниям; в этом случае производство энтропии будет минимальным (это — так называемая теорема Пригожина, которую он доказал ещe в 1947 году). Но если отток энтропии превысит ее внутреннее производство — возникнут и станут разрастаться до макроскопического уровня крупномасштабные флуктуации. Начнется самоорганизация системы: из первоначального хаоса станут возникать все более упорядоченные структуры, всe более сложно организованные состояния.

    Хаос от Гесиода до Пригожина, или История Хаоса как часть истории Логоса

    Заговорив о Хаосе, Пригожин затронул — и привил к стволу европейского классического рационализма — одну из очень древних тем (не древнее ли темы Времени?). Корни ее — там, где мысль еще едина со своими мифологическими истоками. Ведь мир возникает из первоначального Хаоса едва ли не во всех мифологиях. В европейской традиции это имя впервые произнес Гесиод, и обозначало оно темную зияющую пра-бездну, которая возникла прежде всего остального.

    В самом своем начале интеллектуальная история Хаоса была очень интенсивной. Философы-досократики, очень любившие рассуждать о нем, порой трактовали Хаос чуть ли не по-пригожински: как неупорядоченное первовещество, первоначало Вселенной (чаще всего его отождествляли с водой), из которого — случайно или под воздействием неких сил, противоборствующих или упорядочивающих, — рождается мир. Эта же мысль знакома и стоикам: Хаос у них — кладовая первовещества, из нее подпитывается Космос-порядок.

    С началом христианской эры Хаос приобретает однозначно негативные коннотации. Он появляется уже в Книге Бытия: «тьма над бездною», бывшая до сотворения мира, — это тьма именно над хаосом. Бездна — в греческом тексте Септуагинты, «темная, бездонная, страшная пустота» — очень близка к хаосу греков. Но этот Хаос уже не мог быть первоматерией, источником возникновения всего: ведь библейский мир сотворен из ничего. Хаосу осталась роль Ада: в этом качестве он и продолжает существовать, и именно оттуда в конце времен, как сказано в Апокалипсисе, предстоит выйти Зверю.

    В Средние века опять вспомнили о Хаосе; Василий Великий, Беда Достопочтенный, Фома Аквинский увидели в нем так называемую вторичную материю (sylva) — результат первого акта творения. «Беспорядочное смешение телесной твари, которое древние звали хаосом» (так назвал Фома эту разреженную массу беспорядочно движущихся первоэлементов), была первым состоянием вселенной, до существования оформленных тел — правда, лишь логически, а не по времени. В этом явно отозвался Хаос стоиков.

    В Новое же Время мысль как будто забыла о Хаосе. Новоевропейская наука не занимается им, она интересуется порядком. Впрочем, может быть, для нее никакого хаоса в мире-механизме и вовсе нет? Он если где и есть, то разве только в душах и делах неразумных людей. То есть раз его нет в объективном составе бытия — он, как и необратимое Время, — в каком-то смысле иллюзорен.

    К Хаосу после перерыва в несколько столетий вернулись в начале ХХ века. Правда, им занялось скорее воображение, чем мысль, а если и мысль — то в основном художественная и гуманитарная. Сохранялось чувство, что Хаос (как и Время) — это принадлежность человеческих дел. Следующий этап интеллектуальной истории Хаоса начался во второй половине века: этап научного, рационального его освоения; им занялись естественные науки и технологии. Это неспроста совпало с возникновением чувства, что старые модели рациональности не годятся, их нужно или расширять (как предлагает Пригожин), или радикально трансформировать. Очень популярна стала тема ограниченности знания. Логос обращается к Хаосу, когда у него возникают проблемы с самим собой, с собственными возможностями и границами — как к своему ре-зерву?

    Пригожин был не одинок в интеллектуальной «реабилитации» Хаоса, но роль ему принадлежала очень большая, в своeм роде единственная. Так же, как это было со Временем, он предложил основы естественнонаучного языка, на котором стало можно говорить о Хаосе. Хаос и порядок теперь видятся как части одного целого. Они предполагают друг друга, нуждаются друг в друге, возникают друг из друга. Хаос, утверждал Пригожин, способен быть продуктивным. На микроуровне он присутствует всегда; он — физическая основа нестабильности. А благодаря ей объекты в определенных условиях становятся чувствительными к возмущениям на микроуровне, флуктуациям — и те влияют на макромасштабное поведение объекта! В классических подходах такие влияния вообще не рассматривались. Бывший синоним «иррационального», «тeмноты», «бездны», Хаос вошeл в границы Логоса, стал его частью. Из области «иррационального» (надо ли говорить, насколько «иррациональное» — культурный конструкт!) переместился в другую культурно сконструированную область: «рационального».

    Пригожин довел до глубоких следствий процессы, начавшиеся в европейском мышлении задолго до него. Прежде всего — это вращивание понятия Времен в структуру понимания все новых и новых областей реальности. Но корни сделанного им — не понятийные, они прежде всего ценностные.


    Перечитав статью, почувствовала, что о многих, кто лишь в ней упомянут, скользнул, как тень, на заднем плане, хочется сказать хотя бы чуть подробнее: о тех, кто создавал культурный контекст идеям Пригожина, кто решал в каком-то смысле одни с ним задачи и может претендовать на общий с ним результат во влиянии на умственный климат нашей эпохи.

    Имена

    Берталанфи (Bertalanffy) Людвиг фон (1901-1972) — австрийский, затем канадский и американский биолог-теоретик и философ, один из тех, кому обязана своим существованием очень характерная для ХХ века область знаний под названием «общая теория систем». Ему принадлежит сама идея построить теорию, которая описывала бы общие принципы устройства и поведения систем вообще, независимо от природы элементов, которые их составляют. Пригожин, по сути дела, работал в том же направлении: создания средств к тому, чтобы выявлять изоморфизм законов в разных областях реальности и таким образом в конечном счете описывать реальность в целом. То есть решать философские по природе задачи естественнонаучными средствами.

    Винер (Wiener) Норберт (1894-1964) — американский математик, один из основателей кибернетики. Сформулировал общий замысел и основные положения новой науки с таким названием (1948) и дал ей само название, которое немедленно привилось. Усмотрел подобие между процессами управления и связи в машинах, живых организмах и биологических сообществах: во всех названных областях это, считал он, — прежде всего процессы передачи, хранения и переработки информации. Информацию же — начало, противоположное, по его убеждениям, энтропии — Винер включил в число фундаментальных характеристик мироздания, наряду с веществом и энергией, а науку кибернетику замыслил как общую теорию организации — то есть в конечном счете борьбы с Мировым Хаосом. (Задачу создания общей теории организации решал на свой лад, как можно заметить, и Пригожин.)

    Дарвин (Darwin) Чарлз Роберт (1809-1882) — английский естествоиспытатель — геолог, ботаник и зоолог, создатель эволюционного учения, получившего, с легкой руки Т. Гексли (1860), имя «дарвинизма». Обобщив и результаты собственных наблюдений, и взгляды многих эволюционистов начала XIX века, дал формулировку основных факторов эволюции органического мира. Был так впечатлен достижениями современной ему биологии и селекционной практики, что распространил идею селекции и на действия Всевидящего Существа по отношению к своим созданиям — увидев вначале в изменениях видов селекцию, проводимую Создателем. Затем, в «Происхождении видов путем естественного отбора» (1859), представил процесс уже как естественный — Творец, однако ж, упоминался. В конце жизни разочаровался в эволюционной идее.

    Конт (Comte) Огюст (1798-1857) — французский философ, одна из ключевых фигур позитивизма как интеллектуальной программы. Все его теоретические построения пронизаны идеей развития. Задачу самой философии он видел в описании развития мысли — прежде всего научной. По его мнению, человечество в своей умственной эволюции проходит три стадии: теологическую, метафизическую и позитивную, то есть научную; и точно те же стадии проходит в своем развитии каждая наука. Дал, между прочим, первое систематическое изложение истории естествознания.

    Спенсер (Spencer) Герберт (1820-1903) — английский философ и социолог, еще один столп позитивизма. Имел целью создание синтетической философии, которая объединяла бы данные всех наук и формулировала общие для них закономерности. Для синтеза же всех знаний, полагал он, необходимо представление об универсальном законе эволюции: роста степени дифференциации материи и ее структурной организованности (это и есть, по его мнению, прогресс). Не уставал подчеркивать то обстоятельство, что свой «закон прогресса» он сформулировал еще за год до появления в печати «Происхождения видов» Дарвина и таким образом предвосхитил дарвиновскую идею эволюции. В Дарвине, впрочем, он видел не соперника, но, напротив, того, кто дал его закону биологическое подтверждение, а биологию сделал образцовой наукой, потеснившей в этом отношении физику и математику.

    (Вообще, стоит обратить внимание на то, насколько устойчива в европейских умах связь между стремлением дать разным уровням и областям реальности единое, цельное описание — и идеей эволюции.)

    Хайдеггер (Heidegger) Мартин (1889-1976) — немецкий философ. Радикальным образом соединил понятия человека и времени: считал конечность, она же временность, самой существенной характеристикой человека, которую тот должен осознать и принять в полной мере, чтобы обрести собственную подлинность и постичь истину бытия. Во многом определил духовный контекст, в котором формировались европейские интеллектуалы поколения Пригожина.

    Хакен (Haken) Герман (р. 1927) — немецкий физик. Во второй половине 60-х, на основе анализа модели статистических характеристик излучения вблизи порога лазерного генерирования, выдвинул междисциплинарную концепцию самоорганизации и назвал ее «синергетикой», от греческого «ухнесгейб» — содействие, сотрудничество. Термин был призван акцентировать внимание на согласованности взаимодействия частей при образовании структуры как единого целого и прижился очень быстро, сделавшись обозначением междисциплинарного направления научных исследований процессов самоорганизации в системах самой разной природы. Термин стали распространять и на теорию Пригожина, называя его, наряду с Хакеном, основоположником синергетики. Объективно говоря, это справедливо, хотя сам Пригожин от этого термина дистанцируется. В его глазах «синергетика» — лишь частная формулировка феноменологической теории лазера, которая и была в свое время предложена Г. Хакеном (впрочем, с точки зрения Хакена пригожинская теория диссипативных структур — тоже не более чем раздел нелинейной неравновесной термодинамики). Тем не менее, как бы ни относились друг к другу Пригожин и Хакен, важно, что у них оказались до известной степени общие результаты в смысле влияния на умственный климат времени: обоих прочитали и восприняли в контексте большого интереса к концепциям самоорганизации, причем к таким, которые могли бы объединить разные области знания.

    Понятия

    Аттракторы (от английского to attract — притягивать) — геометрические структуры, которые характеризуют поведение системы в фазовом пространстве по прошествии длительного времени. Траектории, выйдя из начальных состояний, в конце концов приближаются к аттракторам. Упрощенно говоря, аттрактор — это то, к чему система стремится прийти — к чему она «притягивается». Самый простой случай аттрактора — неподвижная точка. Именно в нее всегда неизбежно возвращается маятник — простейшая колебательная система — после того, как оказывается выведенным из состояния равновесия. Аттракторы же хаотические, которые соответствуют «непредсказуемому» (то есть лишь в ограниченной степени предсказуемому) движению, имеют сложную геометрическую форму.

    Бифуркация (от латинского bifurcus — двузубый, раздвоенный) — буквально означает «раздвоение», разделение, разветвление. В этом смысле слово употребляется, например, в анатомии («бифуркация бронха»), в географии (так обозначается разделение реки на две ветви). В математике термин применяется в более широком смысле — для обозначения качественных изменений объектов при изменении параметров, от которых эти объекты зависят. Переход через бифуркацию — процесс случайный, подобный бросанию монеты.

    Флуктуация (от латинского fluctuatio — колебание) — случайное отклонение величины, характеризующей систему из большого числа частиц, от ее среднего состояния. Именно флуктуация вынуждает систему выбрать ту ветвь, по которой будет происходить дальнейшая эволюция системы.