Как на это смотрел Александр Львович Минц?

Геннадий Горелик • 12 мая 2017

    Вопросом, с которого начинается эта статья, закачивалась опубликованная в прошлом номере журнала ее первая часть. Слово «это» означало преобразование института, руководимого академиком А.Л. Минцем.

    Простой формальный ответ на этот вопрос — никак не смотрел. Ведь в 1970 году, когда РТИ стал частью «Вымпела», А.Л. Минц покинул институт. Так что и не мог ничего увидеть.

    Иначе выглядит ответ неформальный и предположительный, учитывающий свидетельства современников. Плохо смотрел Александр Львович Минц на то, что институт, который он создал, любил и которым гордился, превращали из научно-исследовательского в военно-промышленное заведение. Исчерпав дипломатические средства, он пошел на крайнюю меру — подал в отставку, а ее взяли и приняли. Внешне все выглядело прилично. Минцу только что исполнилось 75 лет, и, как говорилось в приказе министерства, он «ушел на пенсию». Однако сотрудники не замечали, что директор сдал, и совершенно не чувствуется это по документально зафиксированной активности Минца после его ухода из РТИ.

    А.Л. Минц — трижды арестованный и дважды реабилитированный, создатель радиостанций, ускорителей и Радиотехнического института.

    «А.Л. МИНЦ является одним из самых крупных наших радиоспециалистов. …Достаточно указать, что им спроектированы и построены все мощные радиовещательные станции СССР. Пять станций по 100 кВт и сверхмощная в 500 кВт. При проектировании и руководстве строительством как этих станций, так и целого ряда других типов передатчиков ему приходилось находить новые решения для преодоления тех или иных трудностей, причем он проявил исключительное уменье и изобретательность».

    Академик Л.И. Мандельштам, 1934 г.


    Что же собственно не нравилось академику Минцу? Ведь институт его всегда был совершенно секретным, всегда был связан с ВПК, а противоракетной радиолокацией в РТИ занимались еще с 50-х годов. Кроме того, за Минцем закрепилось амплуа рекордсмена радиотехники: рекордные радиостанции, рекордные ускорители элементарных частиц. А тут предоставлялась возможность построить рекордный радиолокатор. Чем это могло не нравиться?

    Вначале очень даже нравилось. Задача на грани возможностей науки и техники. К тому же понятное и благородное назначение — обезвредить атакующие родину ракеты.

    В ходе научно-технических разработок, однако, обнаружилось, что состязание меча и щита в ракетно-ядерную эру имеет странную особенность: это состязание можно выиграть только в том случае, если оно никогда не начнется. Возможности техники — и ее «невозможности» — выяснились не сразу, они следовали не из таблицы умножения, а из работ по конструированию, из анализа и полигонной проверки конкретных инженерных решений и из анализа возможных действий и противодействий. Только к концу 60-х годов «неизбежность странного мира», в котором оборона может быть опасней нападения, была осознана знающими и широко мыслящими академиками военно-научного дела и в США, и в СССР.

    Результаты осознания оказались весьма различны для локаторов разного назначения. Локаторы раннего обнаружения (СПРН), о которых вначале думали как о первом рубеже противоракетной обороны, обнаружили свое самостоятельное и очень важное значение: они укрепили равновесие страха, гарантировали взаимность уничтожения. Несколько поколений таких локаторов было создано в РТИ при Минце и принято на вооружение. Что касается стрельбовых локаторов стратегического назначения — для отражения массированной ракетной атаки, то эта задача оказалась неразрешима.


    Perpetuum demobile

    Ситуация была не столь простой в глазах инженера, уверенного в себе. Да, уважаемый академик Сахаров говорит, что «эффективная противоракетная оборона против массированного нападения равносильного противника сейчас невозможна». Вполне академическая фраза. «Сейчас невозможна», но станет возможна, если как следует пошевелить инженерными мозгами и воплотить инженерные мысли в конструкторские разработки. При всем уважении к термоядерному академику, надо все же помнить, что он не радиотехник и что научно-технический прогресс не знает границ.

    Тут коротенький дефис в выражении «научно-технический» стоит удлинить, чтобы напомнить: при всем взаимноплодотворном сотрудничестве науки и техники их взгляды на жизнь значительно различаются. В технике главное — конкретная конструкция машины, и полезно предубеждение, что любую задачу можно решить, если как следует подумать над конструкцией. В науке главное — общие законы, отделяющие возможное от невозможного.

    Вспомним знаменитую научно-техническую эпопею вечного двигателя. Заманчивая цель с красивым названием — perpetuum mobile — вдохновляла несметное число изобретателей. Однако в 1775 году Парижская академия наук постановила не рассматривать в дальнейшем проекты вечного двигателя: слишком много сил отнимали проверка изощренных проектов и поиск конкретной ошибки. Легко себе представить, как изобретатели-энтузиасты восприняли эту высокомерную попытку академиков, закосневших в своих мантиях и шапочках, административно остановить научно-технический прогресс. Лишь в середине следующего, XIX века появилась научная формулировка этого административного произвола — закон сохранения энергии. И после этого остались те, кому закон не писан, даже закон сохранения энергии, но это была уже их личная проблема, а не проблема науки и техники.

    Что-то похожее происходило в конце 60-х годов в советской противоракетной технике. Энтузиасты-конструкторы придумывали новые, все более изощренные проекты, невзирая на мнения некоторых академиков. Назовем их цель «Perpetuum demobile», благо что в русском языке есть слово «демобилизация». В отличие от XVIII века, конструкторам-противоракетчикам удалось внушить энтузиазм руководителям страны, и те вынули деньги из государственного кармана на реализацию проектов в бетоне, железе и электричестве.

    Аналогия между проблемой вечного двигателя и проблемой ПРО может показаться надуманной — там фундаментальный закон природы, тут инженерно-экономическая задача. Но аналогия эта хромает меньше, чем кажется. Суть проблемы ПРО определяет закон природы, не менее фундаментальный, чем закон сохранения энергии. Это исторически первый закон современной физики, открытый Галилеем и отвечающий — ни много ни мало — за искривление пространства-времени и расширение Вселенной. Галилей установил — не важно, бросая ли различные шары с Пизанской башни или скатывая их по наклонной плоскости, — что если бы не сопротивление воздуха, то любые предметы падали бы в поле тяготения Земли совершенно одинаково. На послегалилеевском языке это означает равенство инерциальной и гравитационной масс, на языке послеэйнштейновском — «принцип эквивалентности». А на языке противоракетном это означает, что на самом протяженном — безвоздушном — участке баллистической траектории движение смертоносной боеголовки неотличимо от движения воздушного шарика. В этом была физическая суть проблемы, с которой пытались справиться создатели противоракетных радиолокаторов.

    Академик Минц — по своему служебному положению — не только лучше других разбирался в проблемах радиолокации. Он, несомненно, был в курсе высших противоракетных обсуждений и знал о критическом мнении ядерных академиков-физиков. Почему же он, инженер-конструктор, должен был принять сторону физиков, а не своих коллег инженеров?

    Была прежде всего простая личная причина. А.Л. Минц и Ю.Б. Харитон были ближайшими и многолетними соседями по лестничной площадке, дружили семьями. В период противоракетных дебатов Минц знакомил Харитона со своим институтом, с работами, которые там велись. Не видно причин, помимо ПРО, чтобы Харитон, при его занятости, тратил бы время на знакомство с областью, которой сам никогда не занимался.

    Важнее, однако, другая — более научная — причина. А.Л. Минц получил образование физика — окончил физмат университета в 1918 году, а экзамены на радиоинженера он сдал экстерном в 1932-м, уже крупным радиоспециалистом. По словам академика Л.И. Мандельштама: «Будучи виднейшим практическим инженером по радиостроительству, А.Л. МИНЦ в то же время является выдающимся и разносторонним исследователем в области научной радиотехники». Никто в России не имел такого права судить одновременно и о физике, и о радиотехнике, как Л.И. Мандельштам.

    Оправдывая это суждение, А.Л. Минц в своем институте создал сильный отдел теоретической физики — неоправданно сильный с военно-промышленной точки зрения. Однако Минц считал, что присутствие первоклассных физиков-теоретиков благотворно для общего уровня института.

    По этим причинам в разногласии физиков и инженеров по поводу противоракетной обороны Минц должен был принять сторону физиков. Их правота следовала не из какого-то только им известного закона, а из теоретического осмысления накопленного научно-технического опыта с привлечением относящихся к делу соображений военного дела и экономики.

    Ведь и задача вечного двигателя была вполне разумно и смело поставленной, когда ее пытались решить в XVI веке. Задача эта была гораздо более здравой, чем поиски философского камня (способного из бедных и больных делать богатых и здоровых). Научный закон сохранения энергии, можно сказать, был теоретическим осмыслением накопленного опыта технических неудач.

    Для задачи стратегической противоракетной обороны — из-за ее государственной важности — два века сжались в одно десятилетие, но путь к убийственному выводу был тем же: теоретическое осмысление технического опыта неудач.

    В США могучий ВПК не помешал руководителям страны принять этот теоретический вывод. В СССР — помешал. «На этом маленьком примерике судите сами об Америке», пели когда-то советские куплетисты… Но пусть куплетисты занимаются сейчас антисоветской пропагандой.

    Для А.Л. Минца государственная политика особой важности означала трагический финал его личной жизни. В сущности, он тогда ощутил то же, что американский президент Эйзенхауэр в 1961 году, когда предупредил американский народ о неоправданно растущем влиянии ВПК. И то же, что ощутил Сахаров в 1962 году, когда, приложив все свои силы, так и не смог предотвратить бессмысленное ядерное испытание. Об этом Сахаров вспоминал двадцать лет спустя: «Ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня.

    Я упал лицом на стол и заплакал. Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь». 40-летний Сахаров извлек этот урок — изменил свою жизнь и — в меру сил — жизнь страны.

    75-летний Минц — и по возрасту, и по складу характера — такой возможности не имел. Он мог лишь уйти, оставив свой институт на произвол судьбы — на произвол коснеющего военно-промышленного комплекса. И не мог — не имел права — объяснить своим сотрудникам, что вынуждает его это сделать.

    Он, конечно, понимал, что все его рекордные радиотехнические сооружения, как и Радиотехнический институт, появились на свет потому, что партия-и-правительство предоставили средства на это. Однако все предыдущие радиорекорды Минца имели вполне осмысленное назначение, независимо от того, что некоторых он добивался в качестве зэка, а других — под личным присмотром маршала госбезопасности Берии. Целью там было все более широкое радиовещание и все более глубокое изучение микромира.

    Совсем иной была ситуация в конце 60-х годов, когда рождалось производственное объединение «Вымпел». Создавая новую технику, важно понимать, когда переходить к следующей стадии работ и переходить ли вообще. Поисковые исследования, конструирование и, наконец, производство — это затраты очень разных масштабов — по круто нарастающей. Военно-промышленные события конца 60-х годов, в сущности, показывали Минцу, как и Сахарову, насколько неэффективно руководство наукой и техникой, а значит, и страной.

    А как было у Минца на душе накануне ухода, говорит такой эпизод. Он как-то пригласил к себе в кабинет сотрудницу, душевно близкую ему, и, пожаловавшись на отсутствие взаимопонимания с начальством, неожиданно сказал: «Дело идет к концу жизни. Когда я умру, институт, вероятно, будет меня хоронить. Чтобы меньше было хлопот, я тут набросал эскиз надгробного памятника. Возьмите — только Вам могу это доверить». Эскиз пригодился через четыре года.

    После ухода Минца сотрудникам института оставалось утешаться памятью о своем первом директоре, любовным уважением к нему и… неведением. Во всяком случае, на уровне Д.Б. Зимина ни о каких стратегических сомнениях в проблеме ПРО никогда не говорилось. Есть постановление ЦК, и вперед! Зимин, надо сказать, не принимает изложенную выше гипотезу о том, что было на уме у Минца в конце 60-х годов. Он прекрасно помнит энтузиазм Минца по отношению к проблеме ПРО — на волне этого энтузиазма, собственно, он и получил в 1964 году лабораторию. Но это в 1964-м, и это — то, что Зимин мог видеть и знать по своему невысокому служебному положению в империи ВПК. Он ничего не знал о проекте «Аврора», защита и поражение которого состоялись в 1967 году. Он даже не знал, что разрабатывал антенну для стрельбовой станции ПРО второго поколения (первое поколение делали не в РТИ).

    К концу 80-х годов пирамида стрельбовой станции «Дон 2Н» заняла свое секретное место в подмосковном пейзаже, или — на советско-газетном языке — встала на защиту космических рубежей СССР.

    К тому времени, впрочем, газеты перестали говорить сплошь советским языком. То было время гласности и перестройки. Эти простые русские слова сразу же вошли в английский язык, почти так же быстро, как когда-то, в 1957 году, вошло слово SPUTNIK.

    Гласность, вероятно, виновата и в том, что Дмитрий Зимин смотрел на построенную с его участием пирамиду со все большей тоской. Росло чувство, что огромный труд несчетного числа людей фактически просто похоронен в этой пирамиде, как и в ее древнеегипетских предшественницах. Впору было завидовать тем, кто делал танки или автоматы, — эти оборонные изделия можно проверить, их могут купить, то есть можно как-то оценить, насколько эти изделия хорошо сделаны. Изделие «Дон» по-настоящему даже не проверишь (и не дай Бог, чтобы довелось проверить на деле).

    Подпись Заказчика о приемке — и все. Вспомним, как — от имени Заказчика — генерал Батицкий принимал в 1962 году проект противоракетной обороны Москвы.

    В этом институте с 1946 года по 1970 год работал
    советский физик и радиотехник,
    Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской
    и Государственных премий CCCР академик
    Александр Львович Минц.

    Эту мемориальную доску и имя академика А.Л. Минца Радиотехнический институт получил в 1985 году, спустя 11 лет после смерти А.Л. Минца. По советским понятиям то было не типовое — номенклатурное — «увековечивание имени» сразу после кончины. В данном случае инициатива исходила не из номенклатурных верхов, а из недр института, где любовь и уважение к первому директору пережили нескольких его преемников.

    Мемориальная надпись содержит несколько неточностей: не сказано, что Минц был создателем института, и Государственными названы Сталинские премии 1946 и 1951 годов. Высокие награды, указанные на мемориальной доске, Минц получил за новые системы сверхмощных радиостанций (1946), синхроциклотрон (1951), систему противовоздушной обороны Москвы (1956), синхрофазотрон (1959).

    А высочайшую свою награду, не указанную на мемориальной доске, — свободу со снятием судимости — Минц получил в июле 1941 года, на третьем году после ареста и на втором году после вынесения приговора «10 лет исправительно-трудовых лагерей».

    Свое первое изобретение Минц сделал в 1916 году, еще студентом физико-математического факультета Московского университета, — «Устройство для парализования действия неприятельской радиостанции». Германская армия воевала тогда с российской, опираясь на мощь германской науки. Простые, но любознательные советские люди познакомились с такого рода радиоустройствами значительно позже — в 50 — 80-е годы, когда слушать «вражьи радиоголоса» им мешали отечественные «глушилки». Но, как гласит запись в личном деле академика Минца, его первое изобретение «получило широкое применение через 20 лет» — то есть в конце 30-х годов. Очень может быть, что и арестовали его в 1938 году с тем, чтобы он, не отвлекаясь на другие дела, строил соответствующую спецтехнику.

    На мемориальной доске, разумеется, не прочтешь, что создатель института ушел из него не по своей воле.