Очередной миф: в СССР не было секса; в России его слишком много
Даже Дума, кажется, посчитала нужным принять очередное историческое решение в борьбе с развратом: то ли порнографию совсем запрещали, то ли в конце концов ограничились ее ссылкой на периферию городов. По глубокому убеждению многих учителей, врачей, создателей разоблачительной «чернухи» поздних восьмидесятых и ранних девяностых, публицистов, как раньше говорили, «на моральные темы» и многих-многих других, в том числе беспокойных родителей, бабушек и дедушек любых профессий, историческое решение сильно запоздало: сексуальная революция в России к моменту его принятия не только свершилась, но уже принесла горькие свои плоды. Потому гораздо актуальнее, чем ссылка порнографии на городские задворки, теперь кажется бесплатная раздача презервативов в школах и всеобщий охват молодежного населения страны страшилками про СПИД.
И презервативы, и сексуально-медицинское просвещение, наверное, можно только приветствовать — только хорошо бы действительно знать аудиторию, к которой со всем этим обращаешься. Молодежную аудиторию Москвы, Питера — но и Сибири, Урала, и Дальнего Востока, и ближнего Нечерноземья.
Например, очень хорошо авторам сексуально-просвещенческих программ, сплошь, разумеется, столичным жителям, познакомиться с культурологическим исследованием Сергея Борисова из города Шадринска Курганской области, небольшого, но сплошь промышленного городка, который вполне может сослужить службу нашего социокультурного Middletown-а. По просьбе ученого студентки местных вузов создали в общей сложности около десяти тысяч рукописных страниц «интимно-эротических» воспоминаний (разумеется, анонимных) о своем детстве и отрочестве. Для меня многое в докладе Сергея Борисовича Борисова (отпечатанном там же, в Шадринске, на ротопринте, как водится, тиражом 100 экземпляров) оказалось большой неожиданностью.
Время невинности
Наше общество слегка напоминает старую деву, которая скрывает жгучий интерес к определенным темам ханжескими воплями, избегает говорить о них (и изучать их — исследований, подобных шадринскому, у нас практически нет), всегда и во всем подозревает «что-то не то» и в конце концов черпает информацию из анекдотов и грязных сплетен.
Показания анекдотов дают разгуляться воображению: в одних просветить папу насчет секса порывался четырехлетний карапуз, в других то же самое снисходительно пыталась объяснить маме десятилетняя девочка. Уважаемый профессор, специалистка по детской психологии, недавно без всяких анекдотов, с искренним возмущением рассказывала, что в детских садах малыши то и дело пристраивают куклу-папу на куклу-маму, приписывая это глубоко развращающему влиянию телевизионных сериалов. Профессор как-то выпустила из виду наше недавнее коммунальное прошлое, когда дети, жившие в одной комнате не только с родителями, но и с близкими родственниками, могли все это наблюдать «живьем» — от чего, по Фрейду, у них должна была произойти глубокая фрустрация и психологическая травма на всю оставшуюся жизнь.
А на самом деле, в среднем до шести — семи лет шадринские девочки, как и девочки бесчисленных поколений до них, убеждены, что их принес аист, купили в магазине, нашли на огороде или в лесу.
Лет с семи они уже твердо знают, что дети появляются из живота женщины, но о том, как они туда попадают, а потом являются миру оттуда, представления весьма причудливые. Объяснения волшебные (фея с палочкой — правда, она появляется не по первому желанию, а лишь к замужним женщинам, чтобы у ребенка потом был папа); физиологически-механические: ребенка сначала на операционном столе запихивают в живот матери, чтобы там подрос немного, а потом снова разрезают и достают. Есть еще версия изначального присутствия крохотного ребенка в животе любой девочки — он растет вместе с нею, а потом, когда придет время, мать начинает есть специальную пищу (вариант — таблетки), живот ускоренно растет, его разрезают и достают готового к жизни ребенка. Специальная еда и таблетки присутствуют во многих подростковых сюжетах на эту тему.
С годами девочки все больше склоняются к тому, что для появления ребенка необходимо, чтобы папа и мама провели ночь вместе, в одной постели — но что они там должны для этого делать, остается большой загадкой. Среди других возможных источников зачатия, кажется, решительно лидирует поцелуй. Дальше этого лет до 12 — 15 девочки обычно не идут; в материалах Борисова описан слу-чай — и не один, когда пятнадцатилетняя девочка, впервые поцеловавшись с мальчиком, запаниковала и долго следила за размером своего живота в ожидании ребенка.
И завершается весь этот образовательный цикл глубоким шоком, когда девочки, обычно между 12 и 15 годами, узнают, как это бывает на самом деле. Наиболее распространенная реакция — нежелание верить, что так ведут себя их собственные родители, даже отвращение к ним. Сила шока сама по себе говорит о глубокой невинности подростков, входящих в пору физиологической зрелости.
Получается, врут анекдоты. Ни в десять, ни, тем более, в четыре года ребенок не может рассказать о сексе ничего вразумительного. Но невразумительные нелепости, нагроможденные в его сознании, имеют, оказывается, свою историю и свою логику…
Древность невинности
Подавляющее большинство этих нелепостей занесено в детские головы не обрывками школьных знаний, не научно-популярной литературой для детей и юношества и не такими же телефильмами, не другими, увиденными краем глаза взрослыми телефильмами с «крутой» эротикой — все это, как выясняется, скользит по их сознанию, почти не оставляя следа.
В основном, детские и подростковые представления о зачатии и рождении глубоко архаичны, восходят к древнейшим пластам культуры и вообще неведомо как пробились к современным детям.
Борисов приводит множество тому доказательств. «Чадотворная» способность слюны, например, в которой уверены многие современные девочки, — мотив, известный в мировом фольклоре. В одной из индийских сказок олениха слизывает слюну раджи: «…И от плевка раджи олениха понесла, и в положенный срок родилось у нее человеческое дитя». А в скандинавской мифологии важные люди, асы и ваны, собирают в особый сосуд свою слюну, и там зарождается существо, вобравшее всю мудрость предков.
Сюжет зачатия от чего-то съеденного, популярный среди детей, известен в русских сказках и в мифах папуасов киваи, в фольклоре курдском, индийском, хантыйском, древнекитайском, арабском и памирских народов.
Уверенность девочек, что дети появляются из подмышки, некогда разделяли казанские татары и башкиры, тобольские и омские татары. Тот же сюжет встречается в германо-скандинавской мифологии, в преданиях австралийцев аронд, в тибето-монголо-бурятском эпосе. А индейцы Калифорнии рассказывали, как человек в перьях — Великий Ворон Куксу — именно из подмышки извлек в первые дни творения каучуковый шар и превратил его в землю.
Между прочим, версия разрезания живота для того, чтобы достать ребенка, по всей вероятности пошла не от распространенной практики кесарева сечения, а из мифов, бытовавших задолго до появления такой практики. Вот вам, пожалуйста, один из множества таких сюжетов, привезенных этнографами с Маркизских островов: в долине Ваинои вообще не было мужчин, женщины беременели, съев корень пандануса. Когда приходило время рожать, жрицы разрезали матери живот. Мать умирала. «Так было всегда».
Все эти причудливые версии современные девочки черпают чаще всего не из книжки «Сказки и мифы народов мира». Так говорит мама. Так рассказывают друг другу сверстницы. Наконец, версии могут явиться плодом самостоятельных размышлений и фантазий.
Великий психолог Карл Юнг, которому пятилетняя девочка Аня объяснила, что дети появляются, если мама съест апельсин, отметил принципиальную архаичность детского мышления, породившего такую картинку. Возможно, именно это свойство детского ума и делает его особо восприимчивыми к одному — например, к каким-то сказочным сюжетам, к мотивам передаваемого из поколения в поколение детского фольклора, и невосприимчивым к другому — излюбленным эротическим мотивам современной рекламы, клипов, фильмов взрослой культуры. Архаика служит чем-то вроде защитной оболочки для юного сознания, может быть, оберегая его от преждевременного знания (кто, впрочем, скажет, когда — «прежде», а когда — как раз вовремя?).
Во всяком случае, даже вполне добротные с точки зрения науки сюжеты обретают в детском мозгу весьма причудливые очертания: в одной из работ рассказано о девушке, которая в пять лет (до поступления в детский сад) была убеждена, что лично произошла от обезьяны — как и все вокруг. «…Для того, чтобы у мамы с папой появился ребенок, они сдают свою кровь в больнице, ее смешивают с кровью обезьянки и дают обезьянке выпить кровь, и получается ребенок».
Шаловливые ручонки
Неосведомленность вовсе не означает отсутствие интереса; обилие вариантов, наоборот, о нем свидетельствует. Интерес к сфере эротического у детей и подростков троякий: подогреваемый гормонами, физиологический; собственно познавательный (который, тем не менее, почему-то категорически не удовлетворяется обычным способом — книгами или расспросами взрослых); наконец, социокультурный, как к любым образцам и навыкам, маркирующим взрослость и поднимающим статус в среде сверстников. Разделение, конечно, искусственное, в реальности и то, и другое, и третье почти всегда присутствует в разных пропорциях.
Уже трех- четырехлетние дети весьма интересуются, как «это» устроено у представителей противоположного пола. Для выяснений более всего подходит «тихий час» в детском саду: достаточно воспитательнице выйти за дверь, дети залезают друг к другу в постель, рассматривают и трогают гениталии друг друга — прекрасно понимая, что заняты чем-то запретным. Такое «сними трусики, дам яблочко и конфетку» продолжается лет до десяти; этим занимаются в подвалах, в шалашах, построенных сначала для тимуровско-пиратских игр, под лестницей в подъезде, за сараями во дворе.
Одновременно дети пытаются овладеть практиками, которые им еще не даны, привычным путем — в ролевых играх. Тут бесспорное лидерство принадлежит игре в больницу, во время которой можно вполне обоснованно заголяться, трогать друг друга в самых интимных местах во время «массажа», делать уколы в попу. Игра в семью тоже годится; имитируя акт, приводящий позже маму в больницу, дети забираются в постель, обнимаются, целуются, порой снимают трусики, поворачиваются спиной друг к другу и трутся попками. Остальные участники игры их окружают и внимательно следят за каждым движением, внося собственные поправки, комментируя, запоминая, чтобы повторить, когда до них дойдет очередь исполнять роль папы и мамы.
Подростковые игры больше проникнуты настоящим эротизмом: задрать девочке-девушке юбку, потрогать растущую грудь, провести ладонью по спине, проверяя, не носит ли девочка бюстгальтер, привязать к ботинку зеркальце и, пододвинув его к подолу платья одноклассницы, рассматривать ее капроновые колготки. Все это вызывает резкое сопротивление девочек, порой наигранное; в результате все носятся по партам, визжат и полны взаимного удовольствия. В других случаях, когда, например, девочек просто грубо лапают в школьной раздевалке, они воспринимают это крайне болезненно, чувствуют себя потом грязными.
Интересно, как четко девочки различают приставание-игру и наглое, насильственное приставание и как резко меняется их реакция, по сути, на одни и те же действия мальчиков. Возможно, подлинный критерий здесь — добровольность участия в подобных играх в первом случае (хотя даже теперь, через много лет, в этом почти никто не признается, но об этом можно судить по добродушному тону воспоминаний) и грубое насилие во втором, и теперь вызывающее подлинный гнев.
Между прочим, довольно рискованные игры тоже не свидетельствуют о заимствованной у телевизора распущенности — чаще всего это очень древние игры, известные всем фольклористам (кстати, слухи о полном целомудрия поведении деревенских девушек в давние времена очень сильно преувеличены). Подолы девушкам задирали испокон веку на святках, под юбки заглядывали на качелях, что не лишало приятности это занятие и не заставляло его прекратить.
О поцелуях в девичьей среде говорят много и подробно, и не только сплетничают. Надо же выяснить, как это положено делать: куда девать нос, губы раскрывать или, наоборот, держать плотно сомкнутыми. Надо как следует потренироваться, чтобы не ударить в грязь перед любимым на всю жизнь мальчиком — тренируются на своей руке, на зеркале, старшие девочки демонстрируют свой опыт младшим.
Первый поцелуй, как правило, поступок чисто социокультурный — его совершают абсолютно сознательно и прежде всего для укрепления или повышения своего статуса. Удовольствия он обычно не приносит, но волнуются они при этом до дрожи в коленках, и очень боятся не соответствовать ожиданиям мальчика и «взрослым» нормам. Зато теперь можно с ложной скромностью отказаться от чести посидеть на картах перед гаданием: сидеть должна нецелованная девочка. Позже игры с поцелуями становятся излюбленными; их очень много, среди них есть совсем старинные и просто старые, вроде «фантов». Перенимают их младшие поколения у старших, часто привозят из пионерских лагерей.
Очень, очень сомнительно…
Первая реакция практически всех моих знакомых на это исследование — недоверие. Прежде всего — обозначенной воспоминаниями хронологии событий: «Ну, как в 15 лет можно верить, что дети появляются от поцелуев? Да в школе к этому времени уже проходят анатомию, можно разобраться, если все это их интересует. Это не просто задержка развития , это кретинизм какой-то…»
Я по отношению к научным исследованиям исхожу из презумпции добросовестности. Конечно, девушек могла и память подвести, особенно когда речь идет о вещах столь щекотливых и не потерявших ни своей притягательности, ни жесткой нормированности. Но десять тысяч рукописных страниц — солидное свидетельство нравов среды и принятых в ней правил, даже если в угоду им кто-нибудь из девушек слегка сдвинул хронологию. По-моему, они недвусмысленно говорят о том, что в этой среде никакой сексуальной революции не было.
Дело ведь не в том, насколько лукавила та или иная девушка в своих воспоминаниях; и не в том, что, по всей вероятности, наиболее «продвинутые» студентки откликнулись на просьбу преподавателя пустой и краткой отпиской. И те, и другие имеют одни и те же представления о том, «как надо» вести себя в этой сфере, когда «правильно» становиться достаточно осведомленной, в чем допустимо признаваться, а о чем категорически нельзя упоминать даже анонимно (хотя, кажется, многие были откровенны безгранично). Революция начинается с того, что опрокидываются нормы, то, в чем с гордостью признавались вчера, становится стыдным — и наоборот.
Многие усомнились и в том, что архаика в девическом сознании столь решительно побеждает современность, в том числе — и особенно — влияние телевидения. Естественнее было бы, на их взгляд, наблюдать не столь неоспоримую победу, а болезненное столкновение двух культур, двух систем представлений и ценностей. Наверное, для этого девических исповедей недостаточно, нужны другие методы исследований. Что ж, раз возникла идея этим заняться — шадринское исследование уже было не напрасным. Оно сделало главное: удивило и обратило внимание на молчаливо обходимую нами сферу, показав, что ее можно и очень интересно изучать.
В этом собрании рукописей был еще один сюжет, который задел меня настолько, что я не могу его обойти — и обойтись без довольно обширного цитирования.
Садизм ханжества
Не берусь объяснять такую закономерность, но ханжеское общество обычно проявляет склонность к жестокости. То есть, воспитывая своих детей в крайней невинности, в определенных случаях оно по отношению к ним же идет на крайне жестокое, циничное насилие. Будто бы провозглашая всеобщее обязательное целомудрие, общество само не слишком в это верит и при случае не прочь вывести вечно подозреваемых на чистую воду…
Именно так воспринимают все девочки школьные медосмотры и особенно первый свой поход к гинекологу.
«В школе часто были медосмотры, на которых «суровые» врачи просили приспустить трусики. Это воспринималось с такой паникой, — неужели их интересовало, сколько к одиннадцати годам у меня выросло волос на лобке, какие у меня груди и т.д. До сих пор не понимаю, как такие вещи врачи заставляли нас делать в присутствии других девочек (даже девочек!)».
«Нас чуть ли не всем классом заталкивали в кабинет, заставляли раздеваться по пояс, двери постоянно открывали, врачи ходили туда-сюда… Я чувствовала себя униженной».
«Ах, этот первый визит к гинекологу! Так неуютно, холодно и неприятно. Просят пододвинуться поближе. Потом звенящий инструмент касается т а м… Моя правая нога толкает совершенно непроизвольно женщину в белом халате, которая просит не дергать ногами. Я лежу с влажным лбом и крепко-крепко зажмуренными глазами. Как же так можно обращаться с еще неокрепшим организмом и ранимой психикой? Врачей, наверное, этому не учат. Вопрос о том, веду ли я половую жизнь, застал меня врасплох. От растерянности я даже не знала, что сказать. Никаких мазков не делали, просто посмотрели: а что? Все ли из нас девочки? Одноклассницы выходили из кабинета красные, в расстегнутых кофточках (некоторые забывали в испуге ее застегнуть). Этот осмотр — я даже не знаю, зачем его придумали? Ни результатов, ни анализов, даже в карточке пометку не сделали».
«Первое посещение гинеколога — это настоящая психологическая травма. Училась я тогда в 10 классе. Это была женщина-врач, которая почему-то восприняла меня как, извините, потаскушку. На мое приветствие она произнесла: «Половой жизнью живем». Фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение, поэтому я промолчала. Она же ворчала на меня или не на меня, мол, шляемся мы все, где попало. Предложила мне сесть в знаменитое кресло. Я не знала, как к нему подступиться. Вскарабкалась еле-еле, ноги, руки мне мешали. Чувствуешь себя отвратительно, жутко и смешно».
«Ей все время приходилось повторять то, что она говорила. Спросила про половые контакты. Не знаю, заметила ли она мое недоумение и даже возмущение таким вопросом, но я была просто убита им. «Конечно же нет, я же незамужем, мне еще 15 лет, — думала я. — Как же можно такое спрашивать«…
«Еще один визит к гинекологу был хуже первого. В кабинете у окна сидели человек 6-7 студентов-практикантов. Зачем садить студентов-практикантов к гинекологу? Да еще и принимают 14-летних девочек… С тех пор я всегда перед дверью подобных кабинетов внимательно слушаю, раздаются ли за той дверью голоса, кроме голосов двух врачей…»
Рассказывают, одна девочка выскочила из кабинета гинеколога в коридор поликлиники совершенно голой и лишь здесь стала одеваться — настолько потеряла голову от незабываемой встречи с врачом.
«Можно предположить, — комментирует Сергей Борисович, — что подлинный смысл осмотра заключается не в получении медицинских сведений или профилактике, а в психологической «ломке» девочек, своеобразной семиотической дефлорации».
Но это уже другая тема: о репрессивной в самой основе своей школе и репрессивной медицине, о полном отсутствии у общества, с которым непосредственно встречается подросток, подлинного интереса к его личности и его переживаниям, о готовности взрослого мира в любой момент оскорбить и унизить девочку, становящуюся девушкой…
«Я доставал тетю: «Хочу братика». Она мне ответила: «Попроси у мамы… Когда мама с папой ложатся спать, то они целуются, обнимаются. У папы есть маленькие червячки, которые попадают к маме в животик, и через 9 месяцев рождается малыш». Я сделала вывод: наверное, у моего папы закончились червячки…»
«Однажды я была в гостях у бабушки, и… пришлось ей положить меня с братом. Как я не хотела! Даже заревела. Всю ночь я не спала, между нами было такое расстояние, что можно было еще кого-нибудь положить. Всю ночь думала: а если я забеременею, что мне делать? Представляла, как из живота вылезет ребенок, а маме что скажу? И что со мной будет?»
«Мужчина и женщина раздеваются догола, ложатся друг на друга и писают, потом в животе у женщины появляется ребенок».
«Одна девочка у нас всегда говорила, что дети получаются от поцелуя. Это она знала по фильмам о любви, где целовались, а потом вдруг оказывалось, что девушка беременна. В это она верила вплоть до 8-9 класса».
«Примерно в 12-13 лет я от подруги узнала о зачатии. Для меня это показалось чем-то очень ужасным, я долго не могла поверить в это, я не могла представить себе, что мои родители тоже этим занимались, ведь у них были мы с сестрой. Я не могла себе представить, что мне придется с кем-то этим заниматься, ведь я очень хотела иметь детей…»
«Когда же я наконец это поняла, около 15 лет, у меня был настоящий шок. У меня к родителям возникло отвращение. Я старалась преодолеть в себе эти чувства. Говорила сама себе, что все нормальные люди занимаются этим, но, тем не менее, мне было так пакостно на душе«…
«Мы все вместе пошли в кусты, залезли в самую гущу, и одна девочка сняла платьице, и другая сняла, одна говорит: «Я буду мамой», а другая: «А я — папой» и положила себе в плавки несколько листочков, чтобы была выпуклость, и они начали обнимать друг друга и гладить, потом эти девочки оделись, и разделись следующие две, и это повторилось».
«У нас с Настей дошло до того, что мы стали целоваться в губы — сначала через платочек, а потом и без него, так как губы сохли. Затем мы ложились и, не раздеваясь, лезли под футболку и под юбку. Еще мы придумали называть себя вымышленными именами девочки и мальчика. Нам нравилась эта игра, но Настя стеснялась. Мы, как взрослые любовники, говорили друг другу обольстительные слова и делали интимные предложения».
«Я смотрела на старшеклассниц, и мне нравилось, что они уже носят бюстгальтеры, я не могла дождаться, когда же я одену бюстгальтер. И вот настал тот момент, когда я одела его и подумала, какая я стала уже большая. Но с девчонками мы так же бегали, играли в классики, зимой катались с горы на санках».
«Где-то в 6 классе началась следующая история: зимой темнеет рано. Мы учились во вторую смену. После уроков мальчишки бежали скорее вперед, выключали свет в коридоре, по которому мы должны были идти к раздевалке, хватали нас и ощупывали. Мы очень боялись этих моментов, группировались и пытались прорваться к раздевалке, к свету, где много народу».
«С мальчишками обнимались в построенном в парке шалаше, куда приносили одеяла, и ложились голыми на них и под одеяло, прижимались. Причем раздевались не в открытую, а под этим же одеялом. Среди парней именно в такой ситуации была всего одна девочка. Если присутствовало 2 — 3 девочки, об этом умалчивалось и даже не упоминалось. Парней было 2-3-4. Помню, что Д.Л. все время хотел попасть к нам, но его не брали. Он даже ревел. Не знаю, почему, но мне нравились подобные игры, но всегда очень долго «ломалась», прежде чем согласиться… Но со временем, годам к 12, это прошло как-то разом».
«Мы считали, что поцеловавшись с мальчиком, можно уже дружить с ним или с другим. Как будто поцелуй является границей между детством, в котором практически все разрешали родители, и тем, когда хочется делать все, но это не всегда будет приниматься родителями».
«…Некоторые рот вытирали, а потом бежали чистить зубы. Но зато потом дикая гордость: целовались!»
«В школе девчонки рассказывали, что научиться поцелуям можно с помощью помидора. Высасываешь сок из целого, спелого помидора, получается похоже на поцелуй».
«Когда мы немного повзрослели, для нас появилось понятие «девичья честь». Это было свято. Мы считали, что кто не сохранил ее, тот либо проститутка, либо еще хуже. До нас не доходило, что все еще может быть по любви. И потому даже когда мы закончили школу, все девочки нашего класса — а их было 9 — были девственницами…»