Сила слабости и слабости силы

Ирина Прусс • 25 августа 2018
Любому навязанному порядку дети будут сопротивляться тихо, но упорно. Мир детства потому и может считаться субкультурой по всем канонам культурологии, что обладает решающим свойством субкультур: он способен к самоорганизации и самовоспроизводству.

    Все-таки мы так и остались детьми осевого времени и прогрессистской культуры, начавшейся, как утверждают, не то с Возрождения, не то с Просвещения. Хоть мы и посмеиваемся над наивным самодовольством умников ХIХ века, но даже в этой нашей усмешке — все та же снисходительность к заблуждениям прошлого, нами якобы давно преодоленных и изжитых.

    Мы-то, в отличие от них, знаем…, понимаем…, с точностью установили…, научились учитывать такое обилие факторов…

    Вот — колыбельные песенки. Вы что поете своему ребенку? Одна моя знакомая усыпляет внука романсами, другая — песнями Окуджавы; не помню, чтобы кто-нибудь в нашем окружении пел «Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок» — страсти какие, что ж ребенка бедного запугивать?!

    У колыбельной этой есть свой потаенный смысл, важный для маленького человека. Смысл этот — в слове «край» («Не ложися на краю»), в понятии границы, линии, по которой мир, защищенный материнскими руками, ее теплом, ее прикосновением, соприкасается с чужим, огромным, опасным миром: так появляются первые координаты для выстраивания пространства жизни.

    И «черна курица ряба», которая спала на завалинке, то есть у наружной стороны этой границы, была за то сильно потрепана совою. А колыбель, которая висит высоко на золотом крюку, и ремни у нее бархатные, и колечки витые, — это вовсе не описание люльки в стиле китч, но описание мироустройства, в котором ребенку отведено самое лучшее место…

    А какие сказки вы читаете детям? Неужели народные — русские, в исполнении Афанасьева, или немецкие, в исполнении братьев Гримм? Только не надо мне рассказывать, как в устном народном творчестве для детей все так нравственно придумано, что Добро неизменно побеждает Зло, и дети легко и непринужденно усваивают через них нравственный опыт поколений. Вы сами-то их давно читали? Про детей, которых мать с отцом в лес выгнали? Про Ивана Царевича, который то чужую уздечку стащит, то чужую невесту, а как только бедой дело оборачивается — сразу к Серому Волку за помощью? Про Красную Шапочку, наконец, которую мать неведомо за что через темный лес одну отправила к бабушке, когда мы с вами ребенка одного и во двор не выпустим?

    Совершенно понятно, что детям нашим все это ни к чему, тем более, что теперь достаточно авторских сказок, соединяющих доброту замысла с изяществом стиля и милой улыбкой для взрослых…

    То есть сказки психологически помогают ребенку решать совсем иные задачи, не те, что мы предполагали. Наверное, не только относительно понятия «край», «граница», «место». Они помогали столетиями, тысячелетиями, еще стоит посмотреть, насколько способны исполнять эту функцию многие авторские сказки.

    А рисунки ваших маленьких детей, эти бесконечные каляки-маляки, которыми они всегда готовы испортить девственную поверхность листа бумаги? Призвав на помощь все свое терпение, родитель показывает, как довольно просто изобразить человечка, козу, домик; нет, из моего ребенка явно не выйдет Репин, разве что, может быть, Кандинский… Между тем ваш двухлетний сын вовсе и не добивается сходства своих каляк с неким реальным предметом, он просто хочет оставить свой след на пространстве чистого листа и тем самым лишний раз подтвердить, что он есть, существует, способен материализовать свое присутствие в мире, в доме, — это самое главное для него. Ваша трехлетняя дочь заворожена вовсе не вашим мастерством живописца, а своей способностью дойти до самого края, в данном случае листа, и, лихо развернувшись (тут каляка-маляка, сделав петлю, уходит вновь в глубь белого пространства), вовремя уйти от опасности.

    Не из вредности ребенок крутится под ногами и строит свою башню из кубиков на самом проходе, когда вы мечетесь по квартире, накрывая стол для гостей, вам в эту минуту совсем не до него, он выпал из поля вашего зрения и настойчиво стремится вновь туда попасть, по возможности занять там самое видное место. Он уверен: что упало, то пропало, все, что не видно, на что он перестает обращать внимание, тут же исчезает; вот он и боится исчезнуть, и желает немедленно получить подтверждение тому, что существует, хотя бы через окрик, но лучше бы через мимолетное касание, беглое мамино: «Я тебя люблю».

    И не от жадности малыш ревниво косится на то, как ребенка вашей подруги укладывают в его кровать, не зря он несколько раз спросит, скоро ли уйдет захватчик и в самом ли деле уйдет вообще: захваченное могут и не вернуть, и тогда он сам окажется без места — очень важное для ребенка понятие, также подтверждающее его существование, его право на присутствие в доме и в вашей жизни. Потому и не стоит садиться на его место за завтраком, наливать себе чай в его кружечку со слоником, у вас своя должна быть, и если каждый сидит на своем месте, ест из своей тарелки, пьет из своей чашки, малыш лишний раз убеждается в стабильности, незыблемости и правильности мироустройства. Когда вы в шутку пытаетесь улечься в его кровать, вы на самом деле не учите его делиться и не преподносите первые уроки сопоставления величины предметов — вы покушаетесь на основы его мироздания и, естественно, вызываете в ответ лишь тревогу и раздражение.

    Пространство дома вовсе не настолько безопасно, как кажется взрослым; с уходом родителей, с погашенным светом, просто в тишине за шкафом оживают персонажи другого, воображаемого мира, порой забавные и добрые, часто — угрожающие. Одиннадцатилетняя (!) девочка, съежившись в кресле, ждет возвращения мамы из магазина: с плаката на нее смотрит Майкл Джексон, он может сейчас, когда она осталась беззащитной, вылезти и задушить ее. Плакат на двери ее комнаты повесили родители: им нравится Майкл Джексон, а девочка уже большая и «не должна бояться». В трещину на потолке ребенка запросто могут утащить неведомо куда: из пятна на полу вот сейчас высунется рука и… оказывается, ребенку куда проще пройти ночью по темной улице (на которой любому взрослому становится не по себе), чем остаться дома одному.

    Очевидно, страхи, склонности, представления детей, описанные Осориной, принадлежат к базовым психологическим особенностям маленького человека, повторяющимся в разные времена и у разных народов. Некоторые объединяют человека с животным: готовность охранять «свою» территорию от вторжения чужаков, например. Осваивают территорию дети разных народов примерно одинаково: американский психолог Роджер Хэрт, специально поселившийся на год в крохотном городке, где не наберется и сотни детей, описал, как это там происходит, и пришел к выводам, подтвержденным позже психологом русским. Оказалось, что мальчики намного активнее занимаются этим, чем девочки, и их вылазки за пределы знакомого, определенного взрослыми круга происходят чаще и простираются дальше, хотя ограничивают в этом мальчиков гораздо жестче. Кроме того, Хэрт выяснил, что объем освоенной территории растет медленно, но неуклонно вплоть до поступления в школу; с этого момента начинается подлинный прорыв, скачок; следующий скачок подросток сделает, сев на велосипед.

    Многие детские представления ярко запечатлены в фольклоре разных стран; более того, там же заключено и противоядие от очень древних страхов, которые некогда были вполне обоснованы (культурная генетика заставляет наших современников испытывать страх и отвращение к змеям, но она молчит насчет опасности автомобиля для ребенка — культурные стереотипы такого рода складываются столетиями, автомобиль же относительно молод).

    И только одну чисто русскую особенность детских занятий фиксирует психолог: катание на ледяных горках на ногах. На попе, на спине, на животе, на санках — пожалуйста, такой способ вы найдете повсюду в мире, и повсюду в мире это дает детям лишнюю возможность соприкоснуться всем телом с твердью земли, снега, дерева или металла, каждой клеточкой ощутить колебания рельефа, почувствовать стремительность движения непосредственно, а не через стекло вагона или машины. Но ледяные горки, оказывается, есть только у нас, и только для нашего подростка высший шик — скатиться с такой горы на ногах и не упасть. Правда, эту фразу скоро придется переместить из настоящего времени в прошедшее: во дворах Москвы и Петербурга классические русские горки вытесняются легкими изящными металлическими, с которых можно кататься и летом и которые, очевидно, больше радуют взгляд чиновников от благоустройства (о том, насколько детские площадки соответствуют — не соответствуют — психологическим потребностям детей разных возрастов, разговор особый).

    Из поколения в поколение дети передают друг другу игры, считалки, страшилки, былички по всем правилам бытования фольклора в самом расширительном смысле этого слова и, заметьте, без посредства взрослых. Дети оказываются в состоянии не только следовать давным-давно заведенным правилам сообщества, но и приобщать к этим правилам новые поколения детей, и пресекать отклоняющееся поведение. Их секретный мир живет как бы параллельно с миром взрослых, в его пазухах и пустотах, а взрослые, сталкиваясь с ним ежедневно и ежечасно, не замечают его, хотя сами — выходцы оттуда. Просто мы в один прекрасный момент, как выросший Питер Пэн, разучились летать, забыли, что когда-то умели летать, и вбили себе в голову, что человек в принципе летать не может. Никогда.

    Этнографические описания жизни племен и народов, представителей чужой культуры, обычно пронизаны или снисходительным удивлением автора, говорящего как бы от имени более развитой, сложной, зрелой цивилизации, или умиленным восторгом посланца цивилизации одряхлевшей, отжившей свое, теряющей энергетику развития, перед силой молодости, близостью к природе, естественностью культуры, у которой все впереди. Эти две крайности характерны и для описаний детства как особой цивилизации, особой субкультуры: ее или желают немедленно педагогически усовершенствовать, или, вспоминая известные библейские высказывания, призывают если в нее не вернуться (что было бы желательно, но нереально), то хотя бы вернуть некоторые ее черты, учиться у нее.

    Педагогические усовершенствования уже привели к тому, что наши детские площадки устроены бездарно, что испытанные веками тексты и игры заменяются новыми, что-то учитывающими, что-то упускающими, и неизвестно, выдержит ли это новое проверку временем и не потеряем ли мы окончательно то, что сегодня вытесняем.

    Восторженное сюсюканье силы, прикидывающейся слабостью, тоже чревато неблагополучием: детям все-таки предстоит жить в мире взрослых, и если при этом взрослые начинают ориентироваться на детей, то дети просто теряют ориентиры.

    В конечном итоге дети находят выход из положения. Негде и нечем играть? Они будут играть на помойках. Негде уединиться? Они построят себе «штаб» на пустыре. Их слишком заботливо и докучно оберегают от всего, что могло бы им внушить страх? Они улизнут в подвал и устроят себе необходимое переживание.

    Может быть, иногда надо просто найти в себе мужество пройти мимо?