Судьба генетики — без сомнения, самая трагическая страница в истории советской науки. Одна из наиболее темных страниц в ней — время возвышения Лысенко, когда квалифицированные ученые и в первую очередь Николай Вавилов могли и должны были закрыть этому монстру дорогу в науку. Почему этого не случилось?
В книгt «Власть и наука» исследователь истории советской биологии В. Сойфер на основе обнаруженных и изученных материалов излагает свою версию событий.
«Я авторитетно заявляю, что не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать лысенковское «учение». Если грамотный биолог стоял на позиции Лысенко — он врал, выслуживался, он делал карьеру, он имел при этом какие угодно цели, но он не мог не понимать, что лысенковщина — это бред!»
В.П. Эфроимсон
Первое выступление Лысенко на Научном совете Вавиловского института
В литературе не раз высказывалось утверждение, что Лысенко — это продукт извращения правильных социалистических принципов Сталиным, выбравшим Лысенко на роль своего любимчика. А между тем Лысенко без первоначального признания за своего учеными не мог бы продвинуться наверх (особенно на начальных этапах).
Выступление Лысенко с докладом на Всесоюзном съезде по генетике и селекции и последовавшее за этим прославление лысенковского «опыта» в газетах в июле — августе 1929 года привели к тому, что руководители Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур (ВИПБиНК) решили пригласить новатора, чтобы обсудить его работу в спокойной обстановке научного семинара. Случай для выступления представился в конце лета 1929 года. Директор института Вавилов в это время был в поездке по Дальнему Востоку, Китаю, Японии и Корее. Поэтому председательствовал на заседании заместитель директора по научной работе профессор В.Е. Писарев. Лысенко назвал свой доклад «Вопрос об озимости» (термин «яровизация» появится чуть позже) и начал его с еще более, чем раньше, категоричного утверждения о природе «озимости»: «Принципиального различия между озимыми и яровыми формами злаков не существует. Все злаки — озимые, но только с различной степенью озимости. Яровых злаков нет».
Различия между озимыми и яровыми пшеницей, рожью и другими злаковыми растениями многообразны. Их изучали много поколений ученых, тысячелетняя мировая практика земледельцев накопила массу приемов культивирования озимых и яровых. Теперь же Лысенко разом перечеркивал и мировой земледельческий опыт, и вековые наблюдения ученых. Но время было лихое, революционное, в стране ломали привычные «нормы, установки, которые стали тормозом на продвижении вперед», как утверждал Сталин, осторожность старорежимных «спецов» просто раздражала многих из «рвущихся вперед», и в этой атмосфере эйфории, умело культивировавшейся партийной пропагандой, было даже престижно объявить о «крушении догм» в самых разных областях. Так что в этом отношении Лысенко шел в ногу со временем.
Уже на этом этапе ученые могли (и, по сути дела, должны были!) отметить ненаучность главного утверждения Лысенко, что яровая и озимая пшеницы — это одно и то же. На явный нонсенс такого заявления никто докладчику не указал. А ведь уже и тогда генетические различия между озимыми и яровыми пшеницами были известны (сегодня определены и охарактеризованы гены, детерминирующие эти различия).
После доклада несколько ведущих специалистов высказали мнение о представленном докладе. Оно было единодушным: Н.А. Максимов, В.В. Таланов и В.Е. Писарев высоко оценили работу Лысенко и вполне уважительно, даже восторженно охарактеризовали докладчика.
Вообще было очевидно, что Лысенко пробудил в уме каждого из выступавших какие-то отличные от узкого лысенковского подхода мысли. Ученые с интересом говорили каждый о своем, а попутно хвалили Лысенко, невольно направившего их мысль в новое русло.
Выступление на Научном совете ВИПБиНК было для Лысенко событием исключительной важности, так как открывало перед ним дорогу к признанию ведущими специалистами в данной области знаний.
В том же 1929 году, когда еще никаких результатов яровизация не принесла, Лысенко добивается огромной чести и со стороны государственной: его приглашают выступить с докладом на заседании Коллегии Наркомата земледелия СССР — высшего совещательного органа при наркоме, обсуждавшего только животрепещущие проблемы сельского хозяйства страны. Доклад проходит успешно. Нарком Яковлев высоко оценивает вклад Лысенко в решение продовольственной проблемы, а наркомат официально принимает решение одобрить яровизацию.
С начала 1930 года Лысенко часто получает приглашения на представительные совещания и конференции, где выступает вместе с наиболее авторитетными учеными страны. Почти каждый год он делает теперь доклады и на Коллегии Наркомзема Союза. Важным для его карьеры стало то, что в начале 1931 года он заручается поддержкой ученых-аграрников, упрочая тот интерес, который проявлялся к нему с их стороны в 1929-1930 годах. В феврале 1931 года он делает доклад на заседании Президиума ВАСХНИЛ, и руководители Академии во главе с Вавиловым, председательствовавшим на этом заседании, причисляют Лысенко к рангу выдающихся исследователей и объявляют, что яровизация уже «себя оправдала». В решении, подписанном Президентом ВАСХНИЛ Вавиловым, говорилось: «Президиум Всесоюзной академии с.-х. наук им. Ленина… признает эти опыты заслуживающими исключительного внимания, причем в помощь тов. Лысенко мобилизуется целый ряд институтов (Институт растениеводства, защиты растений и др.), которым поручено предоставить в его распоряжение специалистов, мировую коллекцию сортов пшениц и т. д. … Автору метода… выдано материальное вознаграждение».
Вавилову не стоило труда (вообще говоря, это была его прямая обязанность) разобраться в том, что за опыты осуществил Лысенко (их просто не существовало!). Поэтому не было оснований говорить и писать об их исключительности. Еще более изумляют строки, что мировая коллекция сортов пшеницы «предоставляется в распоряжение» Лысенко, у которого скорее всего и понятия не было, как ими распоряжаться. Вместе с тем любая резолюция, поддержанная авторитетом президента ВАСХНИЛ академика Вавилова, в глазах и простых людей, и руководства страны представала как исключительно важная и серьезная. Подобный перекос в оценках не был бы столь пагубным, если бы восторг не выплеснулся за стены кабинета президента ВАСХНИЛ. Однако через день в центральной газете под кричащими шапками был напечатан отчет о заседании и приведена эта резолюция Президиума ВАСХНИЛ.
Могучая поддержка на административном и научном уровнях дает результат: в июне 1931 года Коллегия Наркомзема СССР выносит директиву — засеять яровизированными семенами озимой пшеницы (заметьте — озимой, а не яровой) 10 тысяч гектаров пашни в РСФСР и в десять раз больше — 100 тысяч гектаров — на Украине. Забегая вперед, отметим, что на 1935 год еще более высокая инстанция — Совет народных комиссаров СССР утвердил новый план: 600 тысяч гектаров (но уже посевов яровизированной яровой, а не озимой пшеницы, признав этим, что с яровизацией озимой пшеницы покончено).
Уже в 1932 году Лысенко стал настаивать, чтобы яровизировали не только пшеницу, но и другие культуры, с которыми пока еще не успели провести никакого исследования — картофель, кукурузу, просо, траву суданку, сорго, сою, в 1933 году — хлопчатник, а затем и плодовые деревья и даже виноград, о чем он поведал в 1934 году на конференции опытников-плодоводов в городе Мичуринске. (Как рассказывал мне известный генетик Н.Н. Соколов, посланный в то время Вавиловым к Мичурину, чтобы поучить старого плодовода методам цитологического анализа, Лысенко, приехав на эту конференцию, решил посетить И.В. Мичурина, чтобы в будущем получить возможность ссылаться на личные связи с ним. Однако строптивый старик Мичурин — дворянин и довольно высокомерный человек, с первой же минуты заподозрил неладное, не захотел разговаривать с Лысенко и просто захлопнул дверь перед его носом.)
От речи к речи Лысенко смелел и в представлении цифровых данных, быстро сообразив, что проверять его никто не собирается, а от завышения собственных успехов его акции растут. Эту «вексельную» систему он прочно усвоил уже в начале карьеры, уловив цепким умом истину, недоступную совестливым коллегам по науке: на верхах устали от просьб и сетований ученых, обещающих лишь крупицы из того, что властям хотелось бы получить немедленно.
Лысенко уже тогда понял, что его векселя не только не предъявят к оплате, но и предъявив, дела не выиграют. На него работала новая идеология, его классовое происхождение. Поэтому без страха и самокопания в душе он кочевал с совещания на совещание, взлетая, ступенька за ступенькой, именно взлетая, — бодро и весело — по лестнице успеха.
Типичная для советских условий бумажная кампания вокруг яровизации, в которой все стороны — и те, кто заполнял липовые бумажки на местах, и те, кто собирал «липу» в Одесском институте, и те, кто получал на верхах лысенковские отчеты о колоссальном разрастании «дела яровизации», — все понимали, но испытывали радость от выводимых на бумаге цифр, была схожа с другими подобными кампаниями, прокатывавшимися по стране. Здесь важно еще раз подчеркнуть, что яровизация провалилась не потому, что с годами специалисты поняли ее практический вред. Она провалилась, не начинаясь. Позже Лысенко был сам вынужден признать, что яровизация в массовых посевах не прижилась.
Генетики терпят первое поражение в глазах партийных лидеров на совещании в Наркомземе СССР в сентябре 1931 года
Помощь в решении проблем сельского хозяйства могла бы оказать стране наука. Первый правительственный декрет «О семеноводстве» был создан на основе проекта, подготовленного профессором П.И. Лисицыным. Декрет подписал Ленин в 1921 году, но без сети учреждений по сортоиспытанию он оставался малозначащим документом. Такую сеть начали формировать Вавилов и Таланов в 1923 — 1924 годах. Помимо учреждений по семеноводству и сортоиспытанию, были созданы хозяйства для апробации сортовых посевов и контроля за качеством семян (государственная система апробации была учреждена в 1924 году, а система контроля за качеством семян — в 1926 году). Сразу после организации в 1929 году Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина Вавилов приступает к организации сети научно-исследовательских институтов и опытных станций.
Многие стародавние сорта российских пшениц характеризовались во многих отношениях хорошими свойствами: имели исключительную устойчивость к болезням, засухо- и холодоустойчивость, высокую белковость, хотя и не всегда были высокоурожайными. Другими словами, они обеспечивали пусть и не максимальный, но стабильный урожай в районах с разными климатическими условиями. Страна всегда была с хлебом. Не случайно многие из старорусских сортов стали прародителями лучших из современных сортов пшениц Америки и Канады.
Научно обоснованная система выведения сортов и сортоиспытания была единственной системой, позволявшей обеспечить прогресс в растениеводстве. Задача ученых заключалась в том, чтобы, используя на практике законы новой биологической науки — генетики, возникшей на рубеже XIX-XX столетий, поставить выведение сортов на строго научные рельсы, исключить знахарство, превратить селекцию, как любил повторять Вавилов, из искусства в науку. В 1929 году по его же предложению было проведено первое районирование лучших сортов, а к 1931 году завершено создание сети сортоиспытания и семеноведения.
Предложения Вавилова встретили в правительстве положительное отношение. По его наметкам в июле 1929 года Совет труда и обороны СССР принял постановление срочно «расширить посевные площади под чистосортными и улучшенными семенами», причем отметил, что «РСФСР имеет в этом отношении значительные достижения». Тогда же председатель Совнаркома СССР А.И. Рыков в нескольких речах призвал за два — три года полностью перейти на сортовые посевы.
Однако задачи, возникшие после тотальной коллективизации сельских хозяйств, требовали небывалого ускорения работ по селекции и семеноводству. Этой цели было посвящено проходившее в первую декаду сентября 1931 года совещание в Наркомземе СССР под председательством Яковлева. Из большого отчета в газете «Социалистическое земледелие» можно было узнать, что после вступительного слова наркома выступили Прянишников, Вавилов, Мейстер, Тулайков и другие.
Вавилов остановился на многих вопросах селекции и генетики.
Ценность каждого из рассмотренных Вавиловым направлений была неодинаковой, но все-таки каждое из них нечего было и сравнивать с пока еще никак неапробированной яровизацией. И, тем не менее, Вавилов выделил ее в особый раздел доклада и превзошел в оценках всех ученых, говоривших или писавших о яровизации раньше: «Особенно интересны… работы Лысенко, который подошел конкретно к практическому изменению позднеспелых сортов в раннеспелые, к переводу озимых сортов в яровые… Опыт Лысенко показал, что поздние средиземноморские сорта пшеницы при специальной предпосевной обработке могут быть сделаны ранними в наших условиях… нужна немедленная упорная организационная коллективная работа, чтобы реализовать интереснейшие факты, установленные Лысенко».
Конечно, от таких слов у любого человека могла закружиться голова, но Лысенко уже вполне свыкся с ролью победителя. Его выступление было самым заметным на совещании. Вряд ли даже Вавилов мог предположить, что в центре внимания участников совещания окажется вовсе не его доклад, а выступление начинающего агронома. Лысенко ошеломил присутствующих заявлением, что благодаря изменению всего одного фактора — температуры, ему удалось увеличить урожайность азербайджанских пшениц, высеянных в Одессе, сразу на СОРОК процентов!
Больше никаких цифр в докладе приведено не было — и это тоже было существенным моментом выступления, которое свидетельствовало о том, какой он тонкий психолог. Главное было сказано — без излишнего шума и ненужных словоизлияний. Одна цифра говорила больше, чем сто цифр.
Остановился он еще на одном вопросе, вряд ли тогда привлекшем чье-то внимание, но для нашего будущего рассказа существенном: он заверил присутствующих, что не посягает на отмену канонов науки: «Может получиться такое впечатление, с которым мне постоянно приходится вести борьбу: противопоставление метода яровизации методу селекции. Так думать нельзя. Никаких противопоставлений нет. Наоборот, яровизации без генетики и селекции не должно быть… Метод яровизации дает возможность использовать гены, и в этом его основное значение».
Его слова о росте, развитии, генетике, генах очень показательны, так как вскоре он изменит позицию и перейдет к неприятию генетики и генов, но пока он держался скромно в отношении основ науки, резонно полагая, что ядро его выступления — ссылки на увеличение урожаев — привлечет внимание присутствующих и прежде всего Яковлева. Главное было то, что с помощью его метода можно почти в полтора раза повысить урожай! ПОЧТИ в ПОЛТОРА РАЗА!
Никто из ученых, и прежде всего Вавилов и Мейстер, без сомнения, способных понять несерьезность утверждения агронома Лысенко о скачке урожайности, не возразил против лихачества, никто не спустил на грешную землю оторвавшегося от правды-матки творца «теории» яровизации. Это было непростительной ошибкой, расплачиваться за которую пришлось уже и на этом совещании, и много лет спустя. Впервые ученые высочайшего ранга собрались вместе с наркоматскими чиновниками и не дали отпора в решающем вопросе о невероятном росте урожаев, не поняли, что они своим молчанием подкрепили фальшивые векселя. Это был решающий час в судьбе науки российской, и час этот ученые проморгали. Ведь такая цифра гипнотизировала. Она становилась мерилом вклада любого ученого в процветание народа. То, что официальный лидер биологии и агрономии, президент ВАСХНИЛ Вавилов говорил в это самое время о ТЕОРИИ Лысенко как о важнейшем вкладе в науку, только укрепило впечатление огромности научного подвига скромного агронома.
Поэтому Яковлев уже в первый день совещания дал ясно понять, что теперь на фоне достижения Лысенко ни молодым, ни старым ученым не удастся спрятаться за общие фразы, за туманные формулировки обоснований будущих положительных сдвигов благодаря их теоретическим и экспериментальным упражнениям. Сделал он это в тот момент, когда речь зашла о возможности сокращения сроков выведения новых сортов в 3-4 раза. Поводом для таких разговоров стало принятое месяцем раньше чисто волюнтаристское постановление Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, предписывавшее ускорить селекцию именно такими темпами.
Однако один из самых результативных селекционеров России Георгий Карлович Мейстер (1873 — 1943), сорта которого занимали десятки миллионов гектаров, выступая после Лысенко, постарался вразумить сотрудников Наркомата и самого товарища наркома, что такое сокращение сроков — верх легкомысленного отношения к азам науки: «Ведь если в современных условиях сорта выводятся в течение 10 — 12 лет, то «выкрасть» у природы 3 — 4 года — значит получить громадное достижение. Но говорить о сокращении сроков с 12 — 10 лет до 5 — 4 — 3 лет невозможно».
Яковлев, как можно судить по опубликованному в газете отчету о совещании, не возразил уважаемому селекционеру, но уже следующего выступавшего, повторившего тезис о том, что новые сорта можно в лучшем случае получить «только через 10 лет», нарком срезал жесткой репликой: «Нам некогда ждать 10 лет».
Точно так же он начал «срезать» всех ораторов и на следующий день. Первым в это утро говорил Карпеченко. Дай Карпеченко отпор Яковлеву в таком преувеличении или скажи ему, что не может идти по пути тех, кто несерьезно манипулирует цифрами и обещает несбыточное, он мог бы и сам выиграть в глазах наркома, и Лысенко на место поставить. Но этого не случилось.
Вот так и получилось, что в этот день Карпеченко (и Вавилов, и Мейстер, и Тулайков) проиграли свой главный бой с Лысенко и даже не заметили, что это был бой — жестокий поединок с хитрым и коварным соперником, положившим их на лопатки всех разом.
Сколь пагубна такая позиция, нарком Яковлев продемонстрировал им сразу. Взяв слово после выступления Карпеченко, он сказал: «Уровень наш поднимается, возможности растут, крестьяне пошли в колхозы. Так чем же может помочь им наука?».
Яковлев дал понять, что дальше дело так продолжаться не может, что правительство готово идти на любые затраты, будет щедро субсидировать науку, но времени на раскачку нет, нужны немедленные, конкретные, если угодно — героические усилия ученых, которые дадут практический успех. Причем необходимо признать, от него наверняка не менее жестко требовало его руководство, и Сталин в первую голову, немедленных, решающих успехов, сравнимых с невиданными нигде в мире ранее успехами в развитии промышленности: почему же там — могут, а здесь — пасуют? Что, тут люди — другие, не советские?! Свое раздражение Яковлев выказал тут же, так как следующего выступавшего — профессора Н.А. Максимова, попробовавшего на очередной практический вопрос наркома дать уклончиво-наукообразный ответ, он прервал совсем грубо. Он метнул Максимову реплику о «недопустимости игры в науку» и о необходимости, наконец, перейти на рельсы практики: «Вот именно этого поворота лицом к требованиям социалистического сельского хозяйства ждет сельскохозяйственное производство от научных агрономических работников» — однозначно заключил Яковлев, а газета «Соцземледелие», печатая отчет об этом заседании, выделила слова наркома жирным шрифтом.
Такие публикации не могли не производить вполне определенного впечатления на людей в стране. Лысенко уже представал героем науки, а настоящие ученые полупроигравшими, особенно, если учитывать вес слов академика Вавилова, превознесшего Лысенко и даже заявившего, что факты Лысенко — бесспорны. Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже в октябре того же 1931 года Всеукраинский съезд по селекции встретил Лысенко бурными приветственными аплодисментами.
Такое признание учеными Лысенко за своего, за яркого представителя их профессиональной группы было той ошибкой, за которую многим из них пришлось расплатиться собственной жизнью.
Непредвиденная трудность в использовании мировой коллекции семян
Вавилов с явной симпатией относился к Лысенко с начала его выдвижения в ученые и активно хвалил его работы на протяжении почти восьми лет (с 1929 до 1936 года), чем помог ему за эти годы сформировать в глазах публики и властей образ талантливейшего ученого. Почему это произошло?
Как мне представляется, лысенковские фантазии воспламенили Вавилова именно потому, что в них он увидел выход из тяжелого положения, в котором очутился сам. В изучение собранной под его руководством мировой растительной коллекции были втянуты тысячи людей, высевавших семена, следивших за развитием посевов, придирчиво относившихся к каждому образцу и не забывавших главную цель — искать те новые формы, которые могли быть с пользой применены на благо советского сельского хозяйства, главным образом через срочное выведение новых высококачественных сортов. Именно в этом направлении Вавилов призывал всех своих сотрудников работать.
Но одна из принципиальных трудностей скоро выявилась и принесла горькие минуты Вавилову. Растения дальних стран, приспособленные к климатическим условиям, отличным от российских, — к иной продолжительности дня, к иным сезонным колебаниям погоды, — либо неравномерно прорастали, цвели и плодоносили, либо вообще теряли всхожесть. Но раз нельзя было добиться синхронизации в цветении форм, которые предстояло скрестить друг с другом, то надежды на то, что иноземные формы помогут резко ускорить темпы выведения новых сортов, улетучились.
И вдруг Вавилов сообразил, что открытие яровизации может облегчить выход из положения. Если даже озимые сорта, будучи подвергнуты температурной предобработке, так ускоряют развитие, что колосятся много раньше — в совершенно для них несвойственные сроки, то уж, конечно, более легкую задачу — заставить всякие заморские растения цвести одновременно — можно будет разрешить. Если все сорта из собранной ВИРом мировой коллекции, до сих пор имевшие разновременные сроки развития, удастся синхронизировать, и все они начнут цвести в одно время с местными сортами, то удастся обойти главную трудность: можно будет свободно переопылять цветки любых сортов и получить наконец-то гибридное потомство, а затем из этого моря гибридов отобрать лучшие перспективные формы… Тогда скачок отечественной селекции будет гигантским, разнообразие первичного материала необозримым, успехи неоспоримыми. Быстро сообразивший это Вавилов стал активно помогать Лысенко, который еще не понял возможности, увидевшиеся Вавилову.
